Моя последняя походная карта…

В день, когда сыну исполнилось восемнадцать, я передал ему планшетку с этой картой и, помню, сказал: «Желаю тебе, чтобы никогда не был вынужден ты идти по фронтовым маршрутам. Но хочу, чтобы, если будет надо, ты прошел бы их с честью, как прошли в свое время мы». Я повторю ему это, когда он приедет домой после выпуска и когда я поздравлю его с окончанием училища. И, может быть, снова, как четыре года назад, в день его восемнадцатилетия, когда я передавал ему свою фронтовую сумку, мы раскроем ее и вернемся к времени, которое для сына — уже легенда. Стоит вернуться. Надо. Ведь Владимир теперь не тот юнец, что тогда, и многое сумеет понять глубже. Да и не обо всем, о чем могу рассказать теперь, я рассказал ему тогда.

Перебираю содержимое сумки. Когда-то это были самые обыкновенные бумажки, которые по миновании надобности можно было без всякого сожаления порвать. Но теперь, когда прошли годы, иные из них хоть под музейное стекло клади.

Как быстро становится историей то, что когда-то было таким обыденным! «Большое видится на расстояньи».

Неодолимо тянет меня в давно пережитое…

Подношу к глазам продолговатый кусочек тонкого, желтоватого, выцветшего от времени картона. Он совсем невелик, чуть побольше старинной визитной карточки. Поверхность его порядком затерта — много раз приходилось мне предъявлять его. Но можно прочесть все, что значится на нем:

Выдан пятого декабря сорок первого года в Ленинграде…

Теперь-то даже смешно вспомнить — в первые дни войны я ни за что не поверил бы, что она продлится до декабря. Не поверил бы, хотя незадолго перед тем закончившаяся финская война, война совсем маленькая, в которой, как писали газеты, участвовали войска лишь одного Ленинградского военного округа, была для нас нелегкой, с довольно-таки протяженным фронтом — от Балтики до Заполярья — и длилась целую зиму.

Да, не поверил бы…

Был ли я в те поры легковернее других, беспечнее? Не знаю… Конечно, как и всех, меня потрясла весть о том, что грянула война. Однако поначалу я был убежден, что большого урона нам она не принесет. Ведь были уже примеры — Хасан, Халхин-Гол, финская… Да разве только я был так наивен? Мы знали уже: враги пытались развязать войну против нас то у одной, то у другой границы, но каждый раз, получив отпор, бывали вынуждены пойти на попятную. Нас уже прощупывали на востоке и на севере, а теперь пытаются прощупать на западе. Пусть большими силами, на очень широком фронте, но кончится это тем же, что и все предыдущие попытки, в этом я был убежден — во всяком случае, в первый день войны.

Теперь я, тот, «образца сорок первого года», кажусь сам себе удивительно простодушным. И даже Володьке покажусь таким, если рассказать. Ведь он теперь знает куда больше, чем знали мы тогда; в программе десятого класса — Великая Отечественная война, да и в училище, так что обогащен опытом изученной им истории. Той, которую потом, ой как расплачиваясь за легковерность, пришлось делать всем нам…

Но 22 июня сорок первого года, в тот солнечный воскресный день, я еще не понимал многого. С начала войны прошло лишь несколько часов, и в сознании еще действовала инерция мирного времени.

В то утро я поехал навестить Рину. В мае она закончила работу в школе, где учила первоклашек, и ушла в декретный отпуск. А в двадцатых числах июня ей, по нашим расчетам, до родов оставалось немногим больше месяца, и мне очень хотелось, чтобы она по возможности дольше побыла за городом, на свежем воздухе. К нашему счастью, муж ее сестры Сони, Илья Ильич Лаванда, теперь он давно профессор, а тогда только начинавший, но уже преуспевавший врач-гинеколог, весной сорокового года, сразу после финской войны, какими-то мне до сих пор непонятными путями стал обладателем дачки на Карельском перешейке, близ Выборга, на той территории, что отошла нам по мирному договору. Дачка эта — деревянный аккуратный домик, из которого его прежних владельцев, как и повсюду в тех местах, изгнала война, — находилась на краю чудом уцелевшего в боях поселка. Прозрачное озеро, поросшие мхом гигантские валуны, медноствольные красавицы сосны, стеной стоящие на берегу, настоянный на хвое воздух, тишина — чего еще можно было желать для Рины в ее положении? В домике нашлась свободная комнатка, и Соня, с великодушного согласия Ильи Ильича, предоставила ее нам. Но я в этом благословенном уголке бывал редко — только по выходным. Отпуск я откладывал на то время, когда у нас появится маленький: с его появлением предстояло немало хлопот.

Правда, эти хлопоты нам не предстояли бы, если бы мы решительно не пренебрегли советами Ильи Ильича. Еще в начале зимы, узнав, что Рина ждет ребенка, Илья Ильич стал отговаривать нас. «Куда спешить? — говорил он. — В первый же год семейной жизни? Поживите сначала для себя». Илья Ильич настойчиво предлагал помочь, «пока не поздно», — в клинике, где он работал, обещал устроить все «законным образом». Мы понимали, что он предлагает это из самых добрых чувств и не только бескорыстно, но даже рискуя кое-чем: по закону, который действовал тогда, за такого рода помощь врач мог довольно серьезно поплатиться.

Но мы, поблагодарив Илью Ильича, отказались от его предложения, и Соня в этом вопросе оказалась на нашей стороне. Мы ожидали, что наследник наш появится на свет примерно в середине августа.

В то воскресное утро получилось так, что я выехал из города довольно поздно, часов в десять, — задержался с кое-какими покупками. На дачу добрался только в полдень — от платформы, где вместо сгоревшего в финскую войну вокзальчика стоял пока что только старый товарный вагон с прорезанными в нем окошками, мне нужно было пройти еще километра четыре через сосняк, по обычно безлюдной тропке. Я шел не спеша, с наслаждением дыша лесным воздухом, который казался особенно приятным после целой недели жизни в городе, раскаленном летним зноем. Раза два сделал привалы — посидел на уже суховатой, нагретой солнцем траве.

К поселку я подошел только в первом часу и, войдя в него, удивился, что улица, обычно почти безлюдная в полдень летнего воскресного дня, когда кто в лес, кто в холодок, оживлена на этот раз не по-обычному: пробежал во всю прыть какой-то мальчишка, возле калитки одного из домов несколько женщин о чем-то встревоженно переговариваются. «Наверное, какое-нибудь местное происшествие, — подумал я, — кто-нибудь напился да подрался, как на деревне в праздник случается…» — большинство населения этого поселка составляли колхозники, переселенные сюда откуда-то из Вологодской области после финской войны, когда эти места отошли к нам.

Но почему такая тревога, такая растерянность на лице Рины? Разве ее касается деревенское происшествие? Илья Ильич, Соня — тоже не в себе. Что случилось?

Через минуту я уже знал, что случилось: война.

В тот день мы вчетвером долго судили-рядили, как быть дальше. В конце концов сошлись на том, что с дачи уезжать нет резона, на ней спокойнее, чем в Ленинграде: вдруг к нему прорвутся вражеские самолеты? Смогли же они прорваться к Киеву и Минску, — об этом только что известило радио: за несколько минут до моего появления в поселке стало известно, что началась война.

«Война все-таки, наверное, будет большая», — подумалось мне. Но я верил неколебимо: не пройти фашистам дальше старой границы.

— А что, если тебя призовут? — сказала мне тогда Рина. — Ведь уже объявлена мобилизация.

— Едва ли, — поспешил я утешить ее, хотя думал не совсем то, что говорил. — Ведь я же «ограниченно-годный» — необученный. Едва ли дело дойдет до таких, как я.