Я объяснил все это Рине в ответном письме. Однако она продолжала настаивать на том, что надо строить квартиру. Как узнал я позже, настаивала она, побуждаемая Ильей Ильичом, который все время внушал ей, что надо заблаговременно заботиться о будущем. А мы с Риной, грешные, раньше как-то никогда не думали о завтрашнем дне, жили сегодняшним. И в этом, кроме многого другого, было родство наших характеров. Но за год, что прошел после того, как мы расстались с Риной, видимо, что-то изменилось в ней.

В конце концов я согласился с Риной: если уж она так хочет, пусть строит квартиру. Мне не до того. Хватит с меня и служебных забот.

Беспокойное было то время для меня, как и для многих моих сослуживцев. Правда, постоянное ощущение неизбежности войны — ведь уже не первый год шла война «холодная», которая в любой момент могла стать «горячей», — это ощущение стало несколько менее тревожащим, может быть, потому, что сделалось уже привычным. Ведь ко всему приспосабливается человек… Но нет, не только потому, что стало привычным. Кажется, к этому времени в мире лучше стали понимать, что в случае, если из «холодной» родится «горячая», едва ли какой-либо из сторон представится возможность радоваться победе, цена которой будет потрясающе дорога. Безумие взаимного всемирного уничтожения можно предотвратить — в это стало вериться больше. Больше, хотя тогда не было дня, чтобы где-нибудь на земле не шла хотя бы малая война. Но все-таки как-то крепче стали надежды, что небо над нами останется мирным. Да если бы даже и не верилось… Уж так устроен человек — что ни происходит в большом мире, а человек, обеспокоенный своим, личным, не всегда замечает, в какой большой зависимости это личное находится от всеобщего. Правда, с каждым поколением люди в этом смысле становятся все более и более наблюдательными…

Если вспомнить о себе, тот год, пятьдесят седьмой, был для меня годом трудных испытаний. И не только потому, что волею судеб я оказался на мысе Терпения. А впрочем, во многом именно потому…

«Вылетела рейсом 218 встречай двадцать третьего». Я держу в руках мятый телеграфный бланк. Он надорван. Распечатывал с нетерпением, вот и порвал. Телеграмма немного обтрепана: долго хранилась у меня в кармане, хотя за ненадобностью можно было бы и выбросить. Но не выбросил, решил сберечь на память, положил в старую сумку. Только что разыскал этот бланк там. И вот впервые через несколько лет вновь смотрю на него.

Смотрю спокойно. А как заколотилось мое сердце в тот давний день, когда распечатав, прочел:

«Вылетела рейсом 218 встречай двадцать третьего». Ведь я мог и не получить этой телеграммы. Не получить никогда.

Этой телеграммой кончилась самая большая наша размолвка. Размолвка, длившаяся так долго, когда я жил на мысе Терпения, на берегу Чай-губы — залива Надежды. Только подумать — если бы все не завершилось этой телеграммой, Рины сейчас не было бы со мной. Но это немыслимо! Представить себя без Рины, без Вовки, без всего, что стало неотрывной частью моего собственного «я»?

По безмолвному нашему с Риной уговору мы с нею некогда не вспоминаем о происшедшем тогда. Не из страха, что тень минувшего ляжет на теперешние наши отношения. Просто нет стимулов, чтобы вспоминать. Ведь если старая рана не напоминает о себе, она забывается.

Но вот мне попался сейчас на глаза бланк старой телеграммы, и я чувствую, как память неудержимо влечет меня к тем трудным для нас дням.

Все началось тогда, как я уверен и сейчас, из-за ленинградской квартиры. Илья Ильич Лаванда, наш добрейший родственник, действительно постарался, и Рина с его помощью стала пайщицей жилищного кооператива медицинских работников. Но по тем временам, когда такие кооперативы были еще в новинку и считались чем-то вроде артелей частников, строительство дома, в котором была запланирована квартира и для нас, шло черепашьими темпами, а главное — все время, как писала мне Рина, возникали какие-то сложности и неувязки: пайщикам приходилось то собираться для срочных решений, то, каждый раз вдруг, вносить различные суммы. Словом, каждому надо было почти постоянно присутствовать при строительстве — не на нем самом, а именно — при нем. Меня все эти жилищно-строительные дела, признаться, не очень волновали — и далеко, и занят по службе, а главное, как-то не очень хотелось думать о том времени, когда мне потребуется на склоне дней тихая пристань со всеми коммунальными удобствами. А Рину эти квартирные дела увлекли необыкновенно. Все ее письма были полны сообщениями о том, как подвигается дело с возведением нашего долговечного гнезда, и сетованиями, что дело идет медленнее, чем ей хотелось бы.

Сначала, когда я получил назначение на Север и отправил Рину и Вовку в Ленинград, мне думалось, что расстаемся мы не очень надолго — подлечится Вовка, и переедут они ко мне, благо есть у нас в гарнизоне, на мысе Терпения, школа, да и Рине, наверное, работа найдется. Весь первый год моей северной жизни я ждал: они приедут ко мне. Но так и не дождался. Сначала задерживало лечение Вовки. Но оно шло успешно, и я надеялся, что Рина дождется конца учебного года, чтоб не ломать Вовке его школьные дела, и приедет с ним. Но потом оказалось, что, хотя Вовка поправился и уже наступили каникулы, Рине никак нельзя уехать из Ленинграда, даже на время, из-за квартирных дел.

С нетерпением дождался я отпуска, чтобы повидать жену и сына.

…Мне казалось, что и самолет летит медленно. А ведь он летел наперегонки с солнцем: я отправился в путь утром и прибыл в Ленинград тоже утром, хотя путь мой продолжался немало часов.

Аэропорт, автобус до города, вокзал, электричка, — весь этот путь до дачи Лаванд, где продолжала жить Рина, казался мне необычайно долгим.

Я застал Рину еще в постели — мой звонок в дверь разбудил ее.

— Ты босиком, простудишься! — помню я свои первые слова, сказанные в момент, когда она открыла мне дверь.

— Я знала, что это ты, знала! — Рина прильнула ко мне, теплая со сна, ее спутанные волосы щекотнули мое лицо, наспех накинутый на плечи халат соскользнул к ее ногам. Так, не размыкая объятий, мы прошли в комнату, сели на край тахты…

— А Вовка? — спросил я.

— Спит там, — шепнула Рина, кивком показывая на закрытую дверь.

— Хочу на него взглянуть.

— Не надо, а то проснется… — Рина еще крепче обвила меня руками, и мне не захотелось освободиться из их теплого плена…

А немного погодя мы оба, осторожно ступая, подошли к порогу соседней комнаты, потихоньку, чтобы не скрипнула, не стукнула дверь, приоткрыли ее, и я увидел сына, которого не видел год. Он лежал к нам спиной, натянув до ушей одеяло, так что видна была только макушка с густыми черными волосами, отросшими после недавней стрижки. Мы стояли с Риной затаив дыхание, и было слышно, как Вовка посапывает во сне. Я шагнул к нему, чтобы рассмотреть поближе, Рина удержала меня, сделав знак глазами: «Осторожней!» Но я, ступая на цыпочках, уже приблизился к кровати, нагнулся… Пухлые, чуть разрумяненные щеки, оттопыренные губы, густые темные ресницы — все Вовкино лицо дышало безмятежностью детского сна, оно было сосредоточенным и вместе с тем задумчивым, все в нем дышало таким покоем, нарушить который было боязно. Я осторожно отступил…

Мы долго стояли с Риной, обнявшись, и смотрели на спящего сына.

Сейчас, вспоминая обо всем этом, я отчетливо вижу перед собой Вовкино лицо, каким оно было тогда. Малыш-второклассник… а сейчас вон какой парнище вымахал! Но Рина, мне кажется, совсем не изменилась с той поры. Это для кого-нибудь она, может быть, выглядит теперь, через годы, совсем иначе. А для меня — нет. Если мы любим, мы остаемся неизменными друг для друга. Неизменными на всю жизнь. Пусть на лицах у нас появляются морщины, пусть все больше седых волос проглядывает — посторонние все это заметят у нас скорее, чем мы один у другого, и разве иногда лишь, взглянув на лицо любимой, сделаешь неожиданное для себя открытие: морщинки у глаз. Но вслух с нею, конечно, этим открытием не поделишься — не такое уж радостное оно, да и сам вскоре забудешь о нем, само собой оно забудется…