Помню, как ревниво, с материнской опаской, смотрела на меня Рина в те минуты, когда я стоял возле Вовкиной кровати. Боялась, нарушу сон сына. Я тогда тихо повернулся, сходил в прихожую, где оставил свой чемодан, достал из него чучело горностая — мой северный подарок Вовке, бесшумно поставил чучело на стул возле его кровати…
Мы с Риной вернулись в спальню и снова сели на край постели. Взяв ее руки в свои, я сказал:
— Я выписал литер на вас. Обратно летим все вместе. Тем более что у Вовки летние каникулы…
— Ты так решил сам? — удивленно подняла брови Рина. — Но надо взвесить все. Ты уверен, что Володя будет хорошо чувствовать себя в тамошнем климате?
— Живут же там ребятишки, дети наших офицеров. И даже совсем маленькие.
— Но Володя недавно перенес заболевание…
— Однако не такое серьезное, чтобы ему нельзя было жить на Севере. Я советовался с нашими врачами. Климат там для Вовки не хуже ленинградского.
— Я должна посоветоваться с врачами здесь.
— Не думаю, что мнения врачей так уж разойдутся… Ну что ж, посоветуемся вместе.
— Ты мне не доверяешь? Думаешь, я ищу предлога, чтобы остаться в Ленинграде? — вспыхнула Рина. — Не обижай меня подозрениями.
— Я и не думал подозревать тебя в чем-либо, — растерялся я. — Но ведь надо так или иначе решить вопрос…
— Опять переезд… — вздохнула Рина. — Сколько мы с тобой переменили квартир… Я так устала от этих бесконечных перемещений.
— Раньше ты не жаловалась.
— Только здесь, в Ленинграде, я почувствовала, что нельзя жить без постоянного дома.
— Значит, дело не в Вовке и не в квартире? Ты просто не хочешь уезжать на Север?
— Если честно, Андрей, — не хочу. Я за год уже привыкла здесь. Это все-таки мой родной город… А ехать в такую даль, в такие суровые места… И снова чувствовать себя временным жителем… Разве это семейная жизнь?
— Живут же люди. У нас в гарнизоне почти все офицеры — со своими семьями.
— Я понимаю. И понимаю, что тебе нелегко одному. Но мне трудно пересилить себя, Андрей…
Я не стал более переубеждать Рину, почувствовав, что сразу мне этого сделать не удастся. Я понял, что за время жизни Рины в Ленинграде в ней что-то изменилось. Давно ли она была легка на подъем и не сетовала на перемены мест?
Я перевел разговор на другое, решив, что за время отпуска постепенно уговорю Рину. Ведь и ей, как я понимаю, хочется быть со мной. А на Севере мне остается служить минимум еще два года. Минимум…
Но так или иначе, хотели мы того или нет, нам пришлось уже в тот же день вернуться к этому разговору.
Собственно, вернул нас к нему Илья Ильич — к Лавандам мы, по их приглашению, приехали в гости по-родственному.
— Что же вы, дорогой мой, жену скучать заставляете? — улыбаясь, спросил меня Илья Ильич. — Забрались в полярные края… Смотрите, женщина она приметная, может поклонников привлечь, и тогда вам несдобровать! А поклонники есть, есть! И даже очень видные.
— Илья Ильич, да что вы такое говорите! — смутилась Рина.
— Шучу, шучу! — поспешил ее успокоить Илья Ильич. — Но если говорить серьезно, дорогой мой, — снова обратился он ко мне, — пора, пора вам подумать об отставке. Получите вскорости полковника и — с богом! Не до генеральских же эполет вам служить. Выслуга у вас есть, пенсия будет, и уволиться из армии сейчас, насколько я компетентен, особых сложностей не представляет, даже просят некоторых…
— Меня не просят, — ответил я скупо.
Мне не хотелось вступать с Ильей Ильичом в обсуждение перспектив моей жизни. Хотя я был убежден, как убежден и сейчас, что Илья Ильич по отношению к нашему семейству действовал всегда из самых добрых побуждений, мне как-то не очень приятно его внимание. Не думаю, что причина этого хотя в какой-либо мере в том, что в молодости Илья Ильич, еще до моего знакомства с Риной, ухаживал за нею, довольно долго и настойчиво добивался ее взаимности, имея самые серьезные намерения. Не думаю, тем более, что, не получив взаимности от Рины, Илья Ильич вскоре обратил свои чувства к ее старшей сестре Соне, которая уже давно тайно вздыхала по нему и завидовала Рине. Илья Ильич и Соня поженились и живут до сей поры в мире, любви и согласии. Нет, причина в чем-то другом… Илья Ильич умеет своей добротой покорять людей. А вот меня не покорил. Может быть, потому что он бывает добрым лишь не в ущерб себе?..
Вечером, когда мы с Риной вернулись на дачу и улеглись спать, она вспомнила о разговоре с Ильей Ильичом.
— А почему бы тебе и в самом деле не подумать об увольнении из армии? — сказала она мне. — Ведь очень беспокойная у тебя служба — все время на нервах. Да и служишь теперь бог знает в какой дали. Подал бы рапорт…
— А что я буду делать вне армии? Не такой еще дряхлый я старец, всего сорок с небольшим.
— Устроимся в Ленинграде, найдешь себе какую-нибудь работу, даже руководящую. Или на прежнюю вернешься.
— Какую-нибудь, абы какую? Э, нет… А на прежнюю… Поотстал от нее. Ведь в сорок первом разлучился, да и не тянет меня обратно в картографию. Видно, в юности мой брак с нею был заключен без горячей любви. Ты же знаешь, я готов был поступить и в полиграфический техникум, и в машиностроительный. Знаешь, как у мальчишек бывает… Была возможность — поступил учиться на картографа, и все.
— Может быть, твоей дамой сердца должна была стать педагогика, раз уж ты нашел себя в политработе?
— Весьма возможно.
— Вот и сделаешься преподавателем.
— Чего и где?
— Общественных наук. В любом техникуме, даже в вузе. Ведь у тебя академический диплом.
— В Ленинграде таких специалистов — завались. Весьма не просто устроиться. А главное, не манит меня эта работа.
— Что же, тебе хочется отбывать службу до бесконечности в местах отдаленных?
— Не до бесконечности. Ну, может быть, придется послужить, пока произведут замену. А «отбывать»… Не надо так говорить о службе. Это не каторга и не ссылка.
— Прости, я не хотела тебя обидеть… Но надо подумать и о нас. Зачем же я стараюсь с этой квартирой? Хочу как лучше…
— Я тоже. И не думай, что мыс Терпения для меня — самое привлекательное место для жизни. Но кому-то надо служить и там.
— Но почему именно тебе?
— А почему не мне, а кому-то другому? Ведь любой может сказать: «Почему именно мне?» Да и к чему эти слова? Просить о переводе я смогу только через два года. Ты это знаешь.
— Ты просто не хочешь понять меня, Андрей.
— А ты перестаешь понимать меня.
Мы в тот раз, кажется, и в самом деле почему-то не смогли понять друг друга… В первый раз за все годы нашей совместной жизни между нами легло что-то. Я не винил Рину: она и в самом деле желала, чтобы мы были вместе и в лучших условиях.
Но разве не того же желал и я? Только желали мы по-разному. Я понимал Рину: ей хотелось постоянства, которого мы с нею были лишены все военные годы и так много лет после войны. С возрастом накапливается усталость, труднее дается перемена мест. Рине в то время было уже около сорока, возраст для женщины переломный. И то, что она не могла уже так просто, как раньше, мириться с нашим кочевым образом жизни, было, в общем-то, закономерно. Может быть, я должен был тогда уступить ей, сделать так, как советовал Илья Ильич?
Но мог ли я запросто расстаться с армией, со своей работой, которая стала для меня потребностью души? В пей чувствовал я себя очень нужным, нужным людям.
Счастлив человек, если он вовремя нашел себе в жизни любимое дело. Такое, которому он отдается не только ради зарплаты или каких-нибудь благ. Заниматься не тем, к чему лежит душа, — это примерно то же, что жить с нелюбимой женщиной. А еще страшнее, если человеку безразлично, чем заниматься. Счастье, по-моему, в том, чтобы все в жизни делать только по любви к тому, что ты делаешь. Даже если тебя при этом будут ожидать неудачи и беды, все равно — счастье.
Не скажу, чтобы раньше я всегда был вполне доволен семейной жизнью и службой. Всякое бывало… Но если судить и взвешивать по большому счету, я все же был счастлив. И прежде всего потому, что мы с Риной всегда понимали друг друга, даже если между нами случались разногласия. Собственно, в этом-то и секрет счастья — уметь понимать друг друга. А вот тогда, в мой первый приезд с Севера, мы так и не смогли договориться, как же станем жить дальше. Какой-то холодок появился тогда меж нами и уже не исчезал.
