Вот так началось все с частного случая — кого назначить на должность, а потом, уже после моего приезда, намотался целый клубок: на партконференции Гореленко обобщил вопрос во всеармейском, так сказать, масштабе, возвел случай в принцип. От исполнительного инструктора, присланного к Гореленко вопреки его желанию, он решительно отказался. Но и своего комбата утвердить на должность замполита ему не удалось. В результате прислали меня — партия кончилась, так сказать, вничью, поскольку я был для обеих сторон фигурой вовсе не известной. Нет, пожалуй, не вничью. Отношение к Гореленко со стороны его вышестоящего оппонента сложилось такое, что ему готовы были поставить всякое лыко в строку. Спасало его лишь то, что полк, как и раньше, продолжал оставаться по всем показателям на одном из первых мест.
Кончилось все же тем, что Гореленко откомандировали, хотя он полк оставлять не хотел. Это произошло уже при мне. Видимо, «сработали», с некоторым замедлением, сделанные ранее но отношению к нему «оргвыводы».
Да, жаль мне было расставаться с Гореленко, хотя мы и совсем немного послужили вместе, каких-нибудь три месяца. Но и такого срока на военной службе даже в мирное время бывает достаточно, чтобы узнать человека.
А вместо Гореленко нам прислали полковника Леденцова. До этого он служил где-то в Одесском военном округе. Ничего не скажешь, службу полковник знал, был справедлив и вежлив, но служить с ним было нелегко: меня, как своего заместителя, он старался держать в стороне и весьма неохотно информировал о своих замыслах и предстоящих решениях, политаппарат игнорировал, считая, что его дело — вести культурно-просветительную работу, а с партийной организацией в полку вообще не считался, и как-то однажды в разговоре со мной, когда я принес ему на утверждение план партийно-политической работы, откровенно высказался: «Сколько времени на это уходит, лучше отдать его службе». А когда я, очень деликатно, попытался объяснить ему, что он неправ, Леденцов резко оборвал разговор. Тяжко пришлось мне на первых порах работы с ним.
И вообще очень нелегко мне было тогда. Не только потому, что время было такое — шел пятьдесят седьмой год и еще далеко было до осени, когда, после пленума ЦК, нам, политработникам, стало легче, ибо Леденцов и ему подобные вынуждены были перестроиться. Трудно было жить мне тогда и не только потому, что попал я в края, где «восемь месяцев зима, остальные — лето» и где на сотни километров вокруг не отыскать ни единого деревца. Все бы это переносилось куда легче, если бы я не был один, если бы со мною рядом тогда была Рина…
Если не считать войны, это была самая долгая наша разлука — почти два года. Но военная разлука была вынужденной, обстоятельства господствовали над нами, и, если бы во время войны имелась хоть малейшая возможность быть вместе, я и Рина не замедлили бы ею воспользоваться. А сейчас только от Рины, только от ее желания зависело, быть нам вместе или врозь.
Во время войны всегда, в любой день и в любую минуту я думал о Рине с радостью и надеждой, вновь встретиться с нею — счастье для меня и для нее. На фронте, где бы ни был, я всегда ощущал ее незримое присутствие. Так было и потом, уже в мирное время, когда нам приходилось разлучаться на тот или иной срок. А вот когда я служил на Севере, все было уже по-другому…
Та северная разлука чуть не разрушила всего, хотя теперь, через годы, еще крепче соединяет нас. Да, чуть не разрушила, хотя между нами было такое крепкое связывающее звено — Вовка. По нему я скучал все время, пока служил на мысе Терпения, и очень не хотел, чтобы он во мне потерял отца — ведь я уже успел стать для него настоящим отцом.
Тогда, в пятьдесят седьмом, Вовке шел девятый год. В это время к нему привязалась негаданная хворь: стала побаливать нога. Местные врачи предполагали и костный туберкулез, и детский ревматизм, и даже самоновейшие медицинские страсти. Мы решили показать Вовку специалистам. Для этого можно было свозить его в областной город или в Киев. Но сделать этого мы не успели — я получил назначение на Север. А вскоре от Рины, временно оставшейся на нашей служебной квартире в военном городке в Закарпатье, пришло письмо, в котором она сообщала, что намеревается поехать с Вовкой в Ленинград, чтобы показать его там медицинским светилам. Это посоветовала ей сделать ее сестра Соня, живущая в Ленинграде, муж которой, Илья Ильич Лаванда, — видная фигура среди ленинградских медиков, доктор наук, профессор, заслуженный врач республики и прочая, и прочая. Мы с ним ровесники, и мне конфиденциально известно, что Илья Ильич считает меня неудачником, загубившим свои возможности на военной службе. По мнению Ильи Ильича, мне надлежало сразу после войны демобилизоваться и устраивать нашу с Риной жизнь в Ленинграде. Илья Ильич неоднократно давал понять Рине, как ему жаль ее, что ей приходится мыкаться со мной по гарнизонам. Что ж, возможно, Илья Ильич в жизни удачливее меня. Пока я воевал, он, эвакуировавшись из Ленинграда, двигал вперед науку в далеком сибирском городе, где обосновался почти до самого конца войны и немало преуспел, тем более что врачей не хватало — многие были призваны в армию. Но Илью Ильича эта участь миновала, то ли потому, что он в тылу был нужнее, чем на фронте, то ли в силу его индивидуальных особенностей, которые всегда помогали ему в любое время и в любой обстановке устроиться наилучшим для собственного благополучия образом. Честно сказать, я не очень люблю Илью Ильича, хотя человек он добрый и я во многом благодарен ему за все, что сделал он для Рины и Володьки.
Тогда, в пятьдесят седьмом, мы с благодарностью приняли предложение Ильи Ильича и Сони, и Рина с Вовкой уехала к ним, тем более что нашу квартиру в гарнизоне рано или поздно пришлось бы оставить. Предполагалось, что Рина и Вовка какое-то время поживут у Лаванд, а потом приедут ко мне на Север, где к тому времени я подготовлю для них жилье. Илья Ильич и Соня предоставили Рине с Вовкой свою дачу под Ленинградом, которой они зимой почти не пользовались, впрочем, и летом в ней для Рины и Вовки нашлась бы комната. То, что они будут жить там, очень устраивало и хозяев: нашлось кому сторожить дачу.
Вскоре после приезда Рины и Вовки в Ленинград она сообщила мне, что нашего парня смотрели опытнейшие специалисты и нашли у него ревматическое заболевание, которое, если его не запускать, можно вылечить полностью, и что Илья Ильич советует сделать это в Ленинграде, Я, конечно, согласился на это, хотя с нетерпением ждал, когда же Рина и Вовка приедут ко мне. Но приезд, как видно, откладывался примерно на год. Рине, опять же не без помощи Ильи Ильича, удалось определить Вовку в школу-санаторий, находящуюся в том же поселке, что и дача Лаванд, и Рина решила пойти на работу — ее не устраивало быть только офицерской женой и сидеть дома.
Добрейший и всемогущий Илья Ильич обещал Рине помочь уладить вопрос с пропиской. Свое обещание он сдержал: Рина получила работу в школе поселка, соседнего о тем, где они с Вовкой поселились.
В конце зимы Рина сообщила мне, что подвернулась возможность вступить в жилищный кооператив — тогда эти кооперативы только начинались. Рина писала, что такого счастливого случая упускать нельзя. Рассуждала она, в общем, резонно: не век же нам скитаться по гарнизонам, когда-нибудь вернемся в Ленинград, и неплохо заранее подготовить базу. Конечно, мы могли надеяться, что, если я демобилизуюсь, нам дадут какое-нибудь жилье вместо того, которое мы имели в Ленинграде до войны. Но я понимал Рину не только потому, что она жила мечтой возвратиться в родной город. Не раз говорила она мне, особенно в последнее время, что устала от вечных переездов, от казенных квартир, в которых никто не чувствует себя постоянным жильцом. Рине хотелось наконец обзавестись своим гнездом, где можно было бы жить прочно, как живут вообще люди, спокойно растить сына.
Однако письмо Рины вызвало во мне и некоторое замешательство. Что ж, как только квартира будет готова, надо будет увольняться из армии? Но я не собирался тогда этого делать. Да навряд ли меня отпустили бы, если бы я и пожелал, хотя тогда в армии и проходили сокращения. Надеяться же, что меня когда-нибудь переведут на службу в Ленинград, было чистейшей утопией. Хотя, признаться, всегда мечталось вернуться в город, где я вырос, в город, который нельзя не полюбить навсегда, если ты жил в нем.
