Затем, когда промчатся аэропланы и прогудят заводы, — на это потребуется не меньше пятнадцати минут, — слово предоставят Кириллу Ждаркину или Богданову. Но Богданов категорически отказался от слова, заявляя, что он перед массой говорить не умеет, и слово перешло к Кириллу. За Кириллом от крестьян выступит Захар Катаев, а от рабочих — Егор Куваев. Тут снова должны на небе появиться аэропланы, но не все, а несколько штук, и обязательно Павел Якунин на своей поднебесной мухе. Затем слово дадут комсомолу, профсоюзу, представительнице от женщин, от… Одним словом, все было расписано, разработано и одобрено.

Движение колонн началось с десяти часов утра. У самой трибуны были поставлены пионеры. За ними — колонна грабарей. Грабарям отвели почетное место потому, что они вывезли с двух площадок восемь миллионов кубометров земли, и еще потому, что они первые пришли на строительство. Дальше шли каменщики, плотники, служащие столовых, детских домов, портные, служащие прилавка. По правую же сторону трибуны стояли слесари, механики, инженеры, токари, то есть вся квалифицированная сила двух заводов. Они стояли по цехам — сборочный, мартеновский, доменный, коксовый, торфяной, литейный и другие. Площадь была забита людьми, а демонстранты все шли и шли. Крыши домов, балконы были усыпаны, как воробьиными стаями, любителями все видеть, все слышать. На трибуне стояли почетные гости, среди них — Захар Катаев, Никита Гурьянов, Егор Куваев, Павел Якунин, секретари райкомов, председатели райисполкомов тех районов, которые тоже принимали участие в строительстве заводов, посылая на площадки людей, материалы, хлеб, мясо.

Все было предусмотрено, продумано, расставлено, как расставляются вещи в квартире у хорошей хозяйки. И Феня Панова, в половине двенадцатого глянув на демонстрантов, совсем успокоилась и сказала Кириллу:

— Хорошо. Ты теперь об этом не думай. Готовься к выступлению.

Но в двенадцать часов все перепуталось. Во-первых, сам Михаил Иванович Калинин опоздал минут на пятнадцать; затем, когда демонстранты увидели его — своего любимого всесоюзного старосту, то приветствовали его не пять минут, как предполагалось по плану, а больше. Колонны сдвинулись, люди полезли на трибуну и, оглушая площадь приветствиями, с каждой секундой все больше возбуждались, аплодировали, кричали «ура», «да здравствует Михаил Иванович!» и проделывали все это с такой страстью и с таким азартом, как будто для этого и собрались на площадь.

Михаил Иванович Калинин, держа в левой руке клочок бумажки, очевидно конспект своей речи, волнуясь, улыбался людям и платком то и дело вытирал губы, подправляя усы, приподнимая их кверху. Он все порывался заговорить, но люди аплодировали, кричали так, как будто хотели, чтобы Михаил Иванович каждого из них приметил, на каждого глянул, каждому улыбнулся. А когда кто-то с трибуны крикнул: «Да здравствует партия коммунистов!» — толпы, точно вышедшие из берегов реки, хлынули к трибуне, и все смешалось, сорвалось, как смешивается, срывается, когда налетает оголтелая буря. Так и тут: все кричало, двигалось, путалось, улыбалось, смеялось… И только единственный человек, стоя на трибуне, тоскливо смотрел на это и хмурился: Феня Панова. Она понимала, что план ее давно сорван, что через несколько минут восторжествует кутерьма, и предотвратить это никакими силами и средствами уже нельзя…

Оно так и вышло.

Михаил Иванович Калинин, наконец, заговорил — тихо, с перерывами, очевидно еще не успокоившись от волнения, но в наступившей тишине голос его через усилитель долетал до каждого. И как только Михаил Иванович подошел к самому интересному месту в своей речи, часы на башне пробили час. Сердце у Фени сжалось, она побледнела и крепко вцепилась своими тонкими пальцами в плечо Кирилла, ища у него защиты. А в тишине вдруг заревели гудки заводов — завывающие и густые, — и все пошло само собой: из-за каменных корпусов города вынырнули аэропланы и с оглушительным треском, кувыркаясь, взвиваясь, заметались над демонстрантами, сбрасывая листовки, а демонстранты в свою очередь начали приветствовать летчиков, бурно, страстно, — и все вновь смешалось: кричали демонстранты, ревели гудки, пели свои песни аэропланы.

Михаил Иванович смолк, глянул на демонстрантов, затем вверх на аэропланы, прислушался к гудкам заводов, глаза у него под выпуклыми стеклами очков, до этого добрые и ласковые, вдруг блеснули недоумением.

«Кто все это придумал?» — казалось, говорили его глаза. Он оглянулся на трибуну и, увидав хохочущего Кирилла Ждаркина, который тормошил какую-то русоволосую, растерянную девушку, позвал его к себе.

— Кто выдумал?

— Вот. Вот виновница всему. — И, не переставая смеяться, Кирилл подтолкнул к Михаилу Ивановичу растерявшуюся Феню.

— Кому доверяете? — сердито проворчал Михаил Иванович, но тут же, очевидно, поняв, что все эти «нарушения» пустяки, что бывают дела похуже, что, собственно, ничего особенного не произошло: никто никого не обидел, не оскорбил, хозяйству от такой кутерьмы нет никакого ущерба, — а это для Михаила Ивановича было всегда главным, — он ласково посмотрел на Феню, на ее молодое, горящее стыдом лицо. Глаза Фени молили о пощаде, и ему, видимо, на миг стало жаль ее. Жаль и того, что у него уже не такие лучистые глаза, что он уже не молод, — а молодым он всегда завидовал. И, глянув в глаза Фени, он махнул ладошкой, будто отгонял от себя какие-то несуразные, ненужные мысли, и улыбнулся:

— Так это ты, значит, милая, настряпала?

— Михаил Иванович, да ведь вы сами виноваты: опоздали на пятнадцать минут. Ну, вот теперь и расхлебывайте, — ответила Феня и вся задрожала, перепугавшись своей дерзости.

— Да-а, — протянул Михаил Иванович. — Вот вы, молодежь, всегда на нас, стариков, ошибки сваливаете, а успехи — себе. Знаю, знаю, — погрозил он Фене и, шагнув к ней, сказал так, чтоб никто не слышал: — Ты это… не огорчайся. Похуже бывает. А сегодня праздник. Вся страна весело глядит. Да и не только наша страна, но и весь рабочий мир. Эко что случилось! Заводы-то на месте. Вон какие гиганты построили! — еще тише сказал он и, отвернувшись, быстро снял очки и, будто намереваясь их протереть, украдкой смахнул слезу. — Ведь это все вам, — он махнул платком на город, на заводы, не замечая уже того, что гудки смолкли, аэропланы скрылись, толпы людей пришли в порядок и, застыв, ждали продолжения речи Михаила Ивановича Калинина.

Михаил Иванович протирал очки, о чем-то думал, иногда поворачивался к Фене, точно у него не было сил забыть ее, ее молодое, горящее стыдом лицо, ее лучистые глаза, ее копну русых волос, смелость и дерзость, ее молодость, и, любуясь ею, ее молодостью, он не отпускал Феню от себя, то и дело поворачиваясь к ней; затем отступил от барьера и поставил ее впереди себя, перед микрофоном. Сделал он это просто, безо всякой преднамеренной цели — может быть, потому, что хотелось впереди себя видеть молодую, здоровую, цветущую девушку-комсомолку, а через нее и всю молодежь, во имя которой и ради которой Михаил Иванович прошел сквозь каторгу, работал и день и ночь, отдаваясь работе. А может быть, и потому, что Феня еще не успокоилась, губы ее еще трепетали, и она жалась, пугливо оглядываясь по сторонам, отовсюду ожидая насмешек над ее так тщательно разработанным и так нелепо смятым планом. Но демонстранты, увидев рядом с седовласым Михаилом Ивановичем молодую и стройную девушку, ошалело взорвались, закричали, зааплодировали, откуда-то появились букеты цветов, и цветы посыпались на Михаила Ивановича, на Феню, на всех, кто стоял на трибуне. И план Фени был совершенно опрокинут.

— Михаил Иванович, — затормошила она Калинина, — вам же надо говорить.

— Ах, да, да. Правильно, — согласился Михаил Иванович и, отряхиваясь от цветов, поднял руку.

Демонстранты смолкли не сразу, и Михаил Иванович начал говорить не сразу, очевидно потеряв нить своей речи.

— Вот ваш Магнитогорский завод… — начал он.

— Сталинский, а не Магнитогорский, — поправила его Феня.

— Да, да, правильно, — согласился он. — Так вот ваш Магнитогорский завод…