— Жену я оставлю при себе до Сокаля. Недалеко от него мой Крылов, где она может поместиться. Дом там, правда, старый и запущенный, но я велел его почистить, а теперь весна… нужны только крыша да стены.

Король слушал, не показывая вида, что это может интересовать его; но в душе немало дивился тому, что подканцлер хочет задержать жену, отправив королеву. Это было для него непонятно.

Во время этих размышлений и навязчивых советов и наставлений подканцлера, которыми он одолевал короля, последнему доложили, что прибыли двое панов посланного на разведки отряда, Иохим Лонцкий и Куровский, которым в стычке с ордою под Кончицами удалось захватить в плен татарского мурзу Нечая.

Лонцкий первый напал на этого великана — так как мурза отличался громадным ростом, что редко встречается среди татар, — удачно выбил у него из рук саблю и хотел сбить его с коня, но мурза, схватив его, увлек с собою, и оба свалились в грязь. Бог весть, чем бы кончилась эта борьба, если б не подоспел Куровский, который раза два ударил мурзу обухом по голове, так что тот потерял сознание. Тогда его связали и увели в плен.

Затем они стали спорить из-за дорогого, превосходной работы панциря, бывшего на татарине, и, захватив с собой пленного, явились к королю на суд.

Так как было уже темно, когда они явились, а королю хотелось рассмотреть великана, которого ему описывали как какого-то невиданного дикого зверя, то он велел зажечь факелы, и множество народа сбежалось посмотреть на мурзу.

Его притащили на веревке, упирающегося, с разбитой и израненной головой, с едва присохшей кровью. Вышел король, собралась огромная толпа, и Лонцкий с Куровским начали рассказывать, как они овладели мурзой. При этом оба заявили права на вызолоченный панцирь художественной работы, который тоже принесли сюда.

Прежде чем Ян Казимир высказал свое мнение, кто-то в толпе крикнул:

— Что тут спорить о панцире? Приличнее было, как первую добычу, повергнуть его к стопам его королевского величества.

Разумеется, Лонцкий и Куровский ничего не имели против этого, но Ян Казимир отказался наотрез.

— Отстаньте! Я его не хочу и не приму. Присуждаю его Куровскому, так как без его помощи Лонцкий не только не добыл бы панциря, но эта черная бестия, наверное, раздавила бы его. А Лонцкого я сам вознагражу за мужество; не забуду, будь покоен.

Лонцкий преклонил колени перед королем, а Куровский завладел панцирем, к которому все теснились посмотреть, и в том числе случившийся здесь Отвиновский, заметивший на нем при свете факелов арабские надписи и решивший разобрать их позднее.

Мурза, на которого смотрели, как на пойманного живьем медведя, действительно был огромного роста и соответственной наружности. Кожа у него была почти так же черна, как у негра, а блеск его глаз и зубов, которыми он время от времени скрежетал, делали его еще страшнее.

О пленнике дали знать королеве; придворные дамы, разумеется, сбежались посмотреть. Темная ночь, факелы, все это сборище со связанным мурзою посреди, представляли такую картину, какую редко приходится видеть. Королева стояла на крыльце подле мужа и смотрела спокойно, не обнаруживая страха перед этим черным чудовищем, однако спросила стоявшего подле нее Клобуковского, все ли татары такие.

Тут вмешался Радзеевский, напоминая наияснейшей пани, что она не раз видела пленных татар в его дворе, — бывшем Казановских. Они были не особенно высокого роста, хотя крепкие, плечистые и сильные.

— Этот мурза, — прибавил Клобуковский, — страшен только на вид; многие из малорослых ногайцев, наверное, удалее его в бою.

Пока смотрели на это чудище, мурза бросился на землю и не хотел вставать, так что пришлось поднять его и тащить обратно насильно.

Король был доволен добычей Лонцкого, так как мурза напугал женщин и, может быть, самой королеве дал почувствовать, что французские войны, в которых женщины сопровождали мужей в походе, были совсем иного рода, а в войне с такими дикарями, почти звериного образа, женщинам было не место. Всякий солдат, под влиянием крови и военного пыла, может стать диким и бешеным, чего же ожидать от существа, уже по натуре дикого?

Все это было водой на мельницу Радзеевского, хотя и король был доволен.

Однако же королева не хотела возвращаться из У хани, а решила ехать с мужем до Красностава. Здесь Ян Казимир получил новые известия, из которых было ясно, что встреча с казаками и ордою не заставит себя долго ждать. Это возбудило даже некоторый переполох, так как еще не все войска собрались.

Королева заявила, что готова вернуться в столицу, чтоб не быть помехой королю в его военных действиях.

Пора было Марии Людвике принять это решение, потому что в Красноставе часу не проходило без нового известия. Не все они заслуживали веры и отчасти разногласили между собою, указывая местонахождение неприятеля то несколько дальше, то несколько ближе; но все сходились на том, что он недалеко и ничуть не боится посполитого рушенья.

Ксенсский, слушая эти известия, заметил, подсмеиваясь:

— Похоже, этот изменник казак знает нас лучше, чем мы сами себя знаем. Не боится посполитого рушенья; ему хорошо известно, что долго оно не выдержит: дерется храбро, но если придется терпеливо простоять две недели в поле, в грязи, поднимет ропот.

Некоторые протестовали, потому что минута была торжественная, а положение дел, при котором предпринималась окончательная расправа с бунтом, превозносилось выше всякой меры. Ксенсский помалкивал и покручивал усы:

«Поживем — увидим!»

После непродолжительной остановки в Красноставе король должен был на другой же день вернуться к Сокалю, а королева ехать обратно в Варшаву. Это произошло в раннее майское утро, довольно ясное, хотя и не особенно теплое. Быть может, помимо воли участников расставание приняло торжественный и трогательный характер. Вся свита Марии Людвики, все дамы обливались горькими слезами. Почти каждая имела в войске брата, мужа или другого родственника, который шел на войну, сулившую реки крови. Пред замком и в сенях стояли парочки, которым расставание было особенно горько. Мужчины старались казаться веселыми, но женщины не обнаруживали мужества, кроме королевы, которая сохранила его до конца.

Королю в этот день был подан его лучший и любимый конь чубарой масти, в парадной сбруе. Другие тоже, точно в день парадного смотра, выбрали лучших коней в дорогом уборе. Прислуга надела новые ливреи; хоругви, вынутые из чехлов, развевались по ветру. Копейщики держали в руках копья, и значки шумели, как лес, над их головами.

Стоявшая впереди гусарская хоругвь, при которой должен был ехать Ян Казимир, превосходила все остальные, так как здесь были отборные люди и отборные кони, а вооружение отличалось пышностью и блеском. Жалость брала при мысли, что этот цвет рыцарства принужден рисковать жизнью в борьбе с пьяными хлопами.

Но глядя на них, никто не мог и на минуту усомниться, что если такой отряд обрушится на неприятеля всей своей силой, то перед ним побегут тысячи.

Вышли ксендзы с благословением, реликвиями, святой водой, вышел король в полном вооружении, кроме шлема, который отдал пажу, явилась и королева в дорожной одежде. Прощание было краткое, но сердечное. Король велел подать ему шлем и сел на коня, но в свите Марии Людвики поднялись такой плач и рыдание, что у многих сердца сжались совсем не по-солдатски. Раздались крики: «На коней! На коней!» — и король, став впереди хоругви, дал знак к выступлению, еще раз поклонился жене, которая махала платком, и двинулся под звуки музыки.

Панны уселись в приготовленные кареты, челядь на коней, и вскоре из Красностава выходил уже серый хвост обоза.

Пани подканцлерша явилась к отъезду королевы, которая, простившись с ней очень сухо, отпустила ее. Радзеевский же еще довольно долго ехал верхом подле кареты Марии Людвики.

Многим, быть может, было грустно расставаться с женщинами, но для старших с их отъездом гора свалилась с плеч, так как двор королевы в походе был тяжелым бременем. Сам Ян Казимир понимал это как нельзя яснее.