В официальном рапорте 1903 года улов старьевщика оценивается в 10–15% от всего объема хозяйственных отбросов Парижа. Половину этой добычи составляли тряпье, бумага и веревки. Состав взятого менялся по-сезонно: например, в марте, во время поста, количество костей уменьшалось. В апреле многие горожане переезжали, так что в мае они избавлялись от вышедшей из моды одежды. А вот лето в опустевших богатых кварталах было для тамошних тряпичников ежегодным бедствием.

Тряпичники обычно ютились в нездоровых, грязных кварталах. Так, в Париже в середине XIX века они избрали своим обиталищем катакомбные каменоломни под улицей Томб-Иссуар, где водилось множество привидений: начиная с 1786 года, туда сваливали бесхозные трупы. Именно там сгрудились бедные и грязные жилища тряпичников. В Сите-Доре, что в XII округе, где в 1860 году теснились три тысячи человек, «дома с облезлыми щербатыми стенами в трещинах с пустыми глазницами окон держались только потому, что подпирали друг друга. В этих норах кишели и копошились люди», — писал очеркист. В Клиши, где обитали «женщины в штанах», обычно сдавались клетушки с земляным полом. Плата за них взималась каждую неделю по субботам. Если тряпичник не успевал уплатить, хозяин в качестве предупреждения снимал с петель дверь его конурки. Если и вторую неделю плата не вносилась, за дверью следовала крыша, что обычно оказывалось действенным средством выжить неугодного съемщика. Поэтому из предосторожности «клюкари» складывали стопкой в уголке самые ценные образчики тряпья и хранили их всю неделю, а на исходе «разбивали колоду», чтобы добыть деньги к сроку. Впрочем, это был единственный род сбережений, на которые они отваживались.

Устав от алчности квартирных хозяев, а также преследуемые службами, что пеклись о чистоте и гигиене жилищ, парижские «клюкари» уходили на пустыри, поближе к окружающим город стенам и заставам. Там они из подобранных досок, кусков толя, картона и наполненных землей коробок от консервированных сардин, служивших им кирпичами, сооружали себе хижины. К 1900 году в городской черте Парижа оставалось только два места таких поселений: в Эпинет и в Бюгг-о-Кай.

Луи-Филипп и его министр Тьер в 1841 году решили окружить Париж укрепленной крепостной стеной для защиты от потенциальных захватчиков. Постройка укреплений завершилась спустя девять лет. Отодвинувшись далеко за пределы бывших таможенных застав, основанных во времена Людовика XIV, стена длиной в сорок километров с пятьюдесятью двумя воротами, закрывавшимися каждую ночь, делала из города крепость. Окруженный крепостными стенами, проложенным возле них дозорным трактом и дорогой, превратившимися после 1860 года в чреду бульваров, названных в честь маршалов империи, — именно так выглядел Париж на своих окраинах, куда каждое утро огородники с ближних деревень привозили на тележках овощи для Центрального рынка. За стенами в зоне, опоясывающей их кольцом в 250 метров шириной, что-либо строить запрещалось. Там возвели форты Исси, Шарантон, Монруж и Роменвиль. Однако в обход закона, запрещавшего строительство жилищ в этой зоне, ее постепенно заполнил люд, вытесненный из городского центра: тряпичники, чернорабочие, зеленщики и т. п.

Это продвижение к окраинам еще усилилось после больших работ по расширению улиц, предпринятых бароном Османом во времена Второй империи. Открыто провозглашалось, что целью этих работ являлется оздоровление городской жизни. Политики здесь опирались на могучий авторитет медиков, оттесняя на периферию столицы те социальные группы, что больше всего им досаждали: «опасные слои общества», прежде всего «дикое племя городских кочевников» — так Осман именовал тряпичников. И немудрено, что после таких эпитетов их дома разрушались как потенциальные гнездилища порока и источник опасности для «достойных горожан».

Едва обосновавшись на новой территории, тряпичники снова оказались под угрозой выселения. И действительно, поскольку франко-прусская война 1870-го выявила бесполезность фортификационных ухищрений, муниципальный совет столицы потребовал разрушения крепостных укреплений и права строительства в окружающей город зоне, чтобы дать кров жителям, численность которых возросла. Но в 1884 году угроза обрела зримые очертания: военный министр приказал уничтожить временные постройки на окраинах. Обитатели кризисных зон «окопались» на брустверах укреплений, стали там митинговать, приглашая на свои сборища народных избранников: депутатов государственного и муниципальных советов. В конце концов пришлось ждать до 1919 года, когда вышел закон об уступке городу территорий военного назначения. Государству было отпущено тридцать шесть лет на выкуп построек и экспроприацию сопротивляющихся; освобожденные земли предназначались для спортивных целей. Как и раньше, другого рода строительство там воспрещалось.

В этих нищенских поселениях ютилось от пятидесяти до ста тысяч человек. «Клюкари» обрезками овощей и прочими органическими остатками откармливали там свиней и кроликов. Проходы между хижинами заполнялись всякого рода отбросами, которые тряпичники, а часто их жены и дети оставляли после сортировки и «перетряски» своего ежедневного урожая. Эти места заставляли содрогаться чистую публику, считавшую, что там кишат «плохие парни», «пропащие девицы» и настоящие преступники. Тревогу бюргеров прекрасно передают строки братьев Гонкуров из их романа «Жермини Ласерте»: «Потом дорога сворачивала к железнодорожному мосту; но чтобы добраться до него, нужно было пройти через поселок клиньянкурских каменщиков и тряпичников, пользовавшийся дурной славой. Жермини и Жюпийон старались как можно быстрей миновать эти сбитые из краденых досок постройки, откуда словно сочились притаившиеся там гнусности. Жермини боялась этих домишек: полулачуг, полуземлянок, — чувствуя, что в них ютятся все преступления — исчадия ночи».

В жилищах «клюкарей» меблировка и все хозяйственные приспособления взяты из какого-нибудь старья, откопанного во время их работы: тут и хромые столы с такими же стульями, и мятые кастрюли, и щербатые тарелки, и неполнозубые вилки. Трухлявое дерево и угольная пыль, извлеченные из подвалов, раскрытых после отъезда прежних владельцев, служат здесь топливом. Отчасти тряпичники питались остатками продуктов, которые добросердечные бюргеры, пекущиеся о незапятнанности своей совести, перед выбрасыванием в корзину тщательно заворачивали. Этим объедкам воздавали должное под алчущими взглядами одетых в лохмотья детей. Заботливые домохозяйки часто оставляли в особых пакетиках спитую кофейную гущу, каковую в каждой халупе заправляли в кофеварки, горделиво стоявшие на почетном месте. Полученный кофе здесь называли «мутной водицей».

В жизни «клюкарей» очень важное место отводилось алкоголю; красному вину, абсенту, полынной водке часто отдавался не только дневной заработок — сама душа; тут ценились и всякие адские смеси: «бритвенный горлодер», «адский пес», «дух-вон» — спиртовые настои на смеси перца горошком и гвоздики с добавлением серной кислоты, они прогоняли усталость, утихомиривали или, напротив, разжигали гнев. Ночные работяги с удовольствием посещали такие забегаловки, как «Кабачок папаши Бирона» в Клиши. Около 1900 года недалеко от площади Мобер в гостинице под вывеской «Ткни вилкой — не пожалеешь» можно было поесть за один су: клиент тыкал большой вилкой в котел, полный бульона, мешавшего разглядеть, что подцепляешь. Самые невезучие вытягивали кусок свиной кожи с остатками сала, везунчикам могла достаться половина бараньей головы.

Прекрасные деньки в тех местах закончились с началом больших маневров НВМ (habitations à bon marché), кампании дешевого жилищного строительства, предпринятой перед началом Второй мировой войны. В 1941 году вся эта зона самостроя была окружена полицией и по частям сметена с лица земли бульдозерами в течение трех дней. Ее эвакуация продолжалась весь период оккупации; большинство живших там цыган были депортированы. Из восьми тысяч семейств, проживавших там до войны, к 1944 году осталось только тысяча двести. Чуть позже на этих местах родились «завшивевшие рынки», которые позже переименуют в «блошиные». А жители отступят к окраинам, соорудив там свои бидонвили. Но миф о зловредной «зоне», как о месте, связанном с деструктивным беспорядком, останется в коллективной памяти. В таком понимании «зонник» — это общественный маргинал, тот, кому место где-то на городских задворках.