«Быть может, это так и надо…» Быть может, это так и надо Изменится мой бренный вид И комсомольская менада Меня в объятья заключит. И скажут про меня соседи: «Он работящ, он парень свой!» И в визге баб и в гуле меди Я весь исчезну с головой. Поверю, жалостно тупея От чванных окончаний изм, В убогую теодицею: Безбожье, ленинизм, марксизм… А может статься и другое: Привязанность ко мне храня, Сосед гражданственной рукою Донос напишет на меня. И, преодолевая робость, Чуть ночь сомкнет свои края, Ко мне придут содеять обыск Три торопливых холуя… От неприглядного разгрома Посуды, книг, икон, белья, Пойду я улицей знакомой К порогу нового жилья В сопровождении солдата, Зевающего во весь рот… И всё любимое когда-то Сквозь память выступит, как пот. Я вспомню маму, облик сада, Где в древнем детстве я играл, И молвлю, проходя в подвал: «Быть может, это так и надо». 1932, Харьков ОСЕНЬ Так не со зла девичий год расхитишь, Поговоришь и замолчишь. Мы вскрыли ночь: на дне трепещет Китеж И в центре городе всё те же, всё мои ж. Кого куда: ту королевну в пряхи, А шулера за плутни на правеж. Ты, рыжая, меня узнаешь по рубахе И вскорости доподлинно помрешь. Совсем, как в песенке, ясны звездочки И золотоносен листопад. У милой плечи озябли, Так как холоден пышный сад. Дома женственно тонкие сабли На ковре в кабинете висят… Я помню, как во сне: пришли, стучали – кто там? Какой ужасный сон – сумятица, бедлам. Ну, амба, кончено, пора бы к анекдотам, Да слезы не велят с шартрезом пополам. Я плакал, я пылал в тени твоей портьеры, От жгучей осени захватывало дух… Так вот он тот диван – и святки и химеры, Здесь мытарь и дантист, здесь можно сразу двух. Но осень – ты со мной. Всем холодком на щеки. Аттическим вином, румянцем тяжких стен. Я долго был с тобой невинный и жестокий, Теперь со стеклышком у сердца я забвен. Пока я наблюдал плебейские неврозы Незаменимых дам из темно-серых рас – Дитя не сберегло своей наперсной розы, Мое дитя в плену у неживых украс. Сентябтрь 1932, Харьков ЭЛЕГИЯ Е.Щ. Гаснет день, и обслуживает резвоскачущий форд Домино Корбюзье скудоумные ловкие клети. Как с парнасских высот опознать очертания эти? Богадельня, копилка, омлет, пантеон или торт? Для патлатых марух, для житухи чужих барахолок Суй златой перстенек, истощи подъяремный Китай. Здесь присох чародей, вскормленный сосцами кита, Наши лисы и псы не вернутся под розовый полог Гаснет день, и трезвеют насельники хаз и малин, И ярится в москвах ведовство неземных заседаний. Асмодеевых глупостей слыша смешки за садами, Я к блондинке Анюте тифозной любовью палим. Для тебя ль бывый день, как сухая гвоздика, был едок? Вспомни: в чистых фужерах французский денек угасал, И забылись песцы, и синели усы у гусар, Извивались носы в мельхиоровых крышках на едах. Гаснет день. Добрых снов. Почему бы не так? Стынет чай, Замерзает рожок на Мюнхгаузена девственной почте. Всем единым, сынишки, отныне – чего ни захочете – Добродушно вещают папаши: пущай, пущай. Для меня… Только ты для меня ясноока, Пленира. Лалы, фарфоры, стекла, соболя, сафьян, галюша. Всё, на чем столь скандально твоя прогорела душа, Всё, что ругань захожих барышников столь очернила. 14 сентября 1933, Москва «Мощной зимы несравненные вихри…» Е.Щ. Мощной зимы несравненные вихри, Тромбы снегов над жилою калошей Были, но скрылись, гремели, но стихли. Робкие земли оделись поплоше. Вот председатель придет и уладит. Скуки и совести облик бараний Явится миру анютиных свадеб, Майских экскурсий и общих собраний. Подождем. Минет несколько зим, И парнасский пополнится кворум Неуживчивым другом твоим — Интриганом, лентяем и вором. Минет всё, и научишься ты В сиволапых и чванных обидах Узнавать перегар красоты, Неусвоенной радости выдох. Ты найдешь занимательный Рим В молодых, пожилых или старых В час разъезда хмельных аль [е…] Председателей и балерин. В каждой выдумке быть нам двоим, И, загробному верен укладу, О дитя, под окошком твоим Я тебе пропою серенаду. 18 сентября 1933 ТАНЕЦ У СОСЕДЕЙ Шепчут печи, грея клети. Прибаутки не для всех. Снег идет. И пишут дети Сочиненье «Первый снег», Так, бредя тропой куриной, Мы пленяемся порой Недомерком Форнариной, Вертихвосткой, шушерой. Так во сне, или в концерте, Оглядишься – а она Стынет в позе ранней смерти, Женской тайности полна. И тогда, роняя разум, Шаромыжничать устав, Грусть о лике сероглазом Вводишь в воровской устав. Ну, а ночь – туда-сюда, Розам – амба, стукнет сорок, Крякнут зрелые года, …………………………….. И, шутя, поставишь грань им, Вот погиблая верста… Меркнет лампа – и лобзаньем Обновляются уста. Декабрь, 1933 |
