«Горсовет, ларек, а дальше…» Горсовет, ларек, а дальше — Возле церкви клуб. В церкви — бывшей генеральши Отпевают труп. Стынет дохлая старуха, Ни добра, ни зла. По рукам мертвецким муха Тихо проползла. А у врат большого клуба Пара тучных дев Тянут молодо и грубо Площадной напев: «Мы на лодочке катались, Золотой мой, золотой, Не гребли, а целовались…» «…Со святыми упокой…» Церкви, клуба, жизни мимо Прохожу я днесь. Всё легко, всё повторимо, Всё привычно здесь. Как же мне не умилиться, Как же не всплакнуть, Поглядев на эти лица И на санный путь? Ты прошла, о генеральша, Ты идешь, народ, — Дальше, дальше, дальше, дальше, Дальше — всё пройдет. Дан томительный клубок нам, Да святится нить… Но зачем же руки к окнам Рвутся — стекла бить? 1930, Харьков «Звучи, осенняя вода…» Звучи, осенняя вода, Воняй, любимая руина, Учереждайся, череда Повествовательного чина! Зачем мне скучная борьба, Зачем мне звезды, винограды, Бараны, пастыри, хлеба, Правительственные парады – Когда в злокозненной тиши Разведал старческую грань я: Певучий умысел души Зарылся в обморок сознанья, И близится уже отъезд Домой, к порогам добрых отчин, И мир вокруг – не так уж прочен, И тени тянутся окрест. 1930, Харьков ТЕРПСИХОРЕ, ЦАРСКОСЕЛЬКОЙ СТАТУЕ Е.Р. Как мил, как трогателен сей незабываемый Под детской грудью слабый поясок… Богиня-девочка еще, она испугана, А рок ее – крушительно высок. Но зачинается пусть лирами, пусть ветрами Томящий звук оттуда, с неба к нам, Но стало ясно мне, что воля к танцу смутная, Уже дана девическим ногам. И вот, задумчиво, и вот на кудри строгие, Веночек бедный возложив, Девица двинулась. Отсель – богиня узнана: Лик Терпсихоры снова жив. Все избывается, стирается, минуется… Нам ничего уже не превозмочь, И лишь торжественно восходит над солдатами, Над русским эллинством и надо мною ночь. К архивным таинствам зачем с вечерним поездом, Когда в умы, как зверь, молчанье залегло, Куря и сетуя, смеясь над пассажирами, Мы выехали в Царское Село? Спускались сумерки, взирали на солдатчину Бессонные глаза больших прудов: Богиня беленькая танцевала в воздухе. Острил сосед… О грустный мой улов! Всё, всё я уловил, последнейший в последнейшем, И призвук лир вошел в чуму труда. Прощай же, девушка, из мифа в парк пришедшая, Из сада в сон, из сна – как знать куда? Июль 1930, Харьков «Слежу тяжелый пульс в приливах и отливах…»
Слежу тяжелый пульс в приливах и отливах, Ах нет, не бытия, но крови к голове; Слежу убожество в совете нечестивых; Слежу любовников, любящихся в траве; Слежу автомобиль, что борзо мчит кретина К заведованью мной и счастием моим; И густопсовых душ щекочет ноздри псина, И рабских очагов глаза терзает дым… Слежу, как я тебя тихонько разлюбляю; Как старится лицо; как хочется вздремнуть; Как дворник мочится, почти прильнув к сараю… Живем мы кое-как. Живем мы как-нибудь. Слежу, слежу, слежу, как тяжелеет тело, Как сладко и легко прилечь и закоснеть, Как нечто надо мной навек отяготело; Как стал я замечать постель, одежду, снедь… Слежу на серебре темнеющие пятна; Слежу за сменой дней, правительств и манер… Почто мне стала жизнь незрима и невнятна? Почто я не делец? Почто не инженер? И статистически сверхобъективный метод, Всю политехнику желаний, злоб и скук, Почто я так легко могу отдать за этот Пустой глоток вина и пьяный трепет рук? Так я бреду сквозь вихрь меркуриевой прыти. У бабушки-души слипаются глаза… Дымится для меня амброзия в корыте И сердце пылкое похоже на туза. Но многомерности нещадным дуновеньем, Я верю, освежусь и я когда-нибудь; И я когда-нибудь по этим же каменьям Смогу, увидев всё, невидимым мелькнуть. 1930-1931 «Жизнь томительно пятиться…» Александре Николаевне Рагозиной Жизнь томительно пятиться, Вот и старость близка. Ах, какая сумятица И какая тоска! Нет, люблю свою клеть, Не поддамся порыву я, Чтоб лунишку паршивую В небесах усмотреть… Но, кусаясь и бегая По земным конурам, Ваше платьице пегое Повстречаю я там, У беленой стены Не покрытой обоями, Где над нами обоими Облак тайной вины. Дионисовы лозы Вам В невозможной весне, В свете шатком и розовом Вы привиделись мне, Всё над теми же самыми, Молодая вельми, Над словами и драмами, Над плетьми, над клетьми. 1931, Харьков |
