«Как изъезжены эти пути…» А.Н. Рагозиной Как изъезжены эти пути Бесполезны тревоги Невкусны папиросы Утомителен серый ландшафт Оскорбительно солнце Инженерного века Кем же? Кем! Я от Вас отлучен Но напев замирает Просодией измучен Вы соседка – Вы рядом – Вы здесь Босы робкие ножки Княжны-россиянки Я хотел бы уехать от Вас В танцовальные страны В золотые Европы Я зародыш повальной мечты Заронил бы лукаво В водоем надлежащий Только нет, к Вам придут, Вас возьмут Умыкнут, изувечат, никому не покажут В криминальной, промозглой ночи Хватит лиру о камень мрачный ассенизатор На свистульке сыграют для Вас Песнь пузатых пенатов, вожделенного быта И друзья не придут поглядеть На мои франтовские Асфодели в петлице 1931, Харьков ОТ ИОАННА
Работаю и ем. Так провожу свой день я. И сделался душе таинственно сродни Не этот злой галдеж, не эти наши дни, Но леденящий смысл Патмосского виденья. Вокруг живут мужи, И бриты, и свежи, И девушки снуют, Неся цветы в уют. Палящая жара, куплетец о свободе, Фокстротище сие затопчет Геликон… – Подробности письмом. Пойдемте на балкон, И скажем что-нибудь такое в нежном роде. Взгляните на закат: Он розов и крылат, Значительно алей Подкрашенных ногтей. Безумец Иоанн! Торчать, страшась и веря, На острове пустом. Эпический психоз. С друзьями я торчу средь разных всяких роз, И развлекаю дам, отмечен знаком зверя. Еще денек кипит, И радио хрипит, И нежен шелк столиц Телам отроковиц. 1931, Харьков КИНЕМАТОГРАФ И жизнь – она научит, жизнь, Что надо быть сентиментальным. А. В. Науман. Кинематограф Антрацит оживляет любовь, и мечту окрыляет хлеб. Теплый кинематограф для юношеских потреб. Розе, песке, булату, смородине, янтарю Экран белесоватый от всей души подарю. Советник дев ненасытных, я не был к тебе влеком Смертию смерть поправшим триумфальным большевиком. Страсти румяных текстильщиц, эврика дурака Плюс выезд пожарной команды да рупор издалека. Разлуки, тореадоры, мавзолей и литейный цех… Привыкнув, мы стали вскоре к соседкам нежны при всех. Когда у печки грелись левкои И курили трубки морские волки – Я ведал странное такое Движенье женственной иголки: Она из низкосортной ткани Здесь шила мрачные штаны. В щербатом маленьком стакане Сияла веточка весны. Тем временем вернулись дети, Рассказывая про кино – Какое чудное оно. Блажен, кому на этом свете Не умиралось так смешно! 1931, Харьков НА ОТЛЕТ ЛЕБЕДЕЙ Некогда мощны, ясны и богаты, Нынешних бойких быстрот далеки, Негоцианты и аристократы Строили прочные особняки. Эллинство хаты! Содомство столицы! Бред маскарадных негаданных встреч! Эмансипированной теремницы Смутно-картавая галльская речь! Лист в Петербурге и Глинка в Мадриде, Пушкин. Постройка железных дорог; Но еще беса гоняют – изыди; Но департамент геральдики строг. После – стада волосатых студентов И потрясателей разных стропил, Народовольческих дивертисментов И капитана Лебядкина пыл… Век был – экстерн, проходимец, калека; Но проступило на лоне веков Тонкое детство двадцатого века: Скрябин, Эйнштейн, Пикассо, Гумилев. Стоило ль, чахлую вечность усвоив, Петь Диониса у свинских корыт? А уж курсисточки ждали героев И «Варшавянку» пищали навзрыд. Нынче другое: жара, пятилетка Да городской южно-русский пейзаж: Туберкулезной акации ветка, Солнце над сквером… Но скука всё та ж. Древняя скука уводит к могилам, Кутает сердце овчиной своей. Время проститься со звездным кормилом Под аполлоновых лёт лебедей. Кажется сном аполлонова стая, Лебедям гостеприимен зенит. Лебедь последний в зените истаял, Дева прохожая в небо глядит. Девушка, ах! Вы глядите на тучку. Внемлите птичке… Я вами пленен. Провинциалочка! Милую ручку Дайте поэту кошмарных времен. С вами всё стало б гораздо прелестней. Я раздобрел бы… И в старости, вдруг, Я разразился бы песнею песней О Суламифи российских калуг. Июль 1931, Харьков «В переулок, где старцы и плуты…»
В переулок, где старцы и плуты, Где и судьбы уже не звучат, Где настурции, сны и уюты Недоносков, братишек, девчат, Навсегда ничего не изволя — Ни настурций, ни снов, ни худоб, — Я хожу к тебе, милая Оля, В черном теле, во вретище злоб. Этот чахлый и вежливый атом — Кифаред, о котором молва, — Погляди пред суровым закатом, Как трясется его голова. Он забыл олимпийские ночи, Подвязал себе тряпкой скулу, Он не наш, он лишенец, он прочий, Он в калошах на чистом полу. Он желающий личных пособий, Посетитель врачей и страхкасс… Отчего ж ты в секущем ознобе Не отводишь от мерзкого глаз? Скоро ночь. Как гласит анероид — Завтра дождик. Могила. Конец. Оля будет на службе. Построит Мощный блюминг напористый спец. Я касался прекрасного тела, Я сивуху глушил — между тем Марсиасова флейта кипела Над весной, над сушайшей из схем, Над верховной коллизией болей, Над моим угловым фонарем, Надо всем, где мы с милою Олей Петушимся, рыдаем и врем. 1932, Харьков |
