Я отрок, школьник и поэт,

Я декадент и эрудит,

Свинцовый привкус прошлых лет

Младые губы холодит.

В советской школе тех времен

Цвели свобода и сумбур.

В одну из краснощеких дур

Я, отрок, был тогда влюблен.

Как датский принц, я мрачен был.

Она была вельми курноса.

Ломился в вечность первый пыл,

Носился сердцем без износа.

О, Ксения, я умерщвлен:

Тебя целуют инженеры…

О, козлогласие племен

В отсутствие царя и веры!

О, Ксения, я горько сплю.

Тебя употребляют мрази…

О, вы, покорные рублю

Исчадья здешних безобразий.

А ты, от отроческих лет

Мой нежный друг, мой тихий Саша?

Тебе ли нашей муки чаша?

Не может быть, не верю, нет.

Ужели в ДОПРе ты сидишь,

Питая вшей и греясь чаем,

И изучаешь горний шиш,

Который все мы изучаем?

А помнишь, милый, помнишь те

Академические бреды?

О суете и красоте

Многоглагольные беседы?

Царит ли снег, течет ли грязь,

Блестят ли под дождем каменья, –

Поплевывая и виясь,

Спешит белесое виденье.

Он входит, он вошел… и вот

Учтивости немая сцена:

Вдруг поникает на живот

Чело поэта и джентльмена.

Люблю тебя, люблю в тебе

Сомученика и собрата,

Противоставшего судьбе

Мечтателя и элеата…

Я помню младость. Помню: младость

Пьянила… Пушкина прочтя,

Промолвило: «Какая гадость»

Сумасходящее дитя.

И мукой сладостных укусов

Пытал неясное мое

Младенческое бытие

В те времена Валерий Брюсов.

И вот, за первою любовью

Я первой страстью согрешил…

Я помню грацию коровью

И простодушный скотский пыл.

Моей возлюбленной… Впервые –

А было мне пятнадцать лет –

Я дюжую объемля выю,

Подумал: Беатриче нет

И быть не может. И отлично:

Нет Бога в мире, аз есмь зверь.

Всё радостно и неприлично

И всё дозволено теперь.

В те годы появилась водка,

Икра, говядина и нэп…

До времени поникла плетка,

Был мир противен и нелеп,

Как паралитик исцеленный,

С трудом учащийся ходьбе.

А опыт зверский, злобный, сонный

Я до сих пор сберег в себе.

Глядело солнце в школьный класс.

Цвела советская Минерва.

И тяжко допекали нас

Соцэк-болван и немка-стерва.

На снег, на лужи, на навоз

Вдруг упадали стаи галок,

Вдруг замечалось: пара кос,

Тетрадки и пучок фиалок.

Банально это. Вскую тя

Аз созерцаю, мире, мире?

Живу едя, грустя, шутя

В такой нешуточной квартире…

Конечно, я окончил школу

И, лица женщин возлюбя,

Их пошлости и произволу

Лирически вручил себя…

Зимою акварельный иней

Сиял на бледных небесах…

Не надо пьянствовать с богиней

О, людие, цените прах!

Я пил, влюблялся, голодал.

Всё было глупо, нежно, мило.

Лиясь в какой-нибудь бокал,

Вино алело и пьянило.

И жизнь мечтательно текла

В холодном пафосе развала

И мне для нежности совала

Несовершенные тела.

Но я не сразу, я не вдруг

Взглянул на всё глазами скуки

И смерти еле слышный звук

Услышал в каждом здешнем звуке.

Внезапен только перевал

Через хребет алчбы и торга,

Внезапен только крик восторга,

Которым я судьбу воззвал:

Пусть мне приснятся сны дневные,

Чтоб песни нежить и нести,

Пусть песни нежные и хищные

Слетят на подоконник вечности.

Лелеет тело вешнюю истому,

Отверсто солнцу узкое окно.

Я возвращен ничтожеству земному,

Я жив, я сыт, я облачен в сукно.

О, пошлость, ты — прекрасней всех красот.

Твои в веках бессмертны барабаны.

Ты – женщины беременной живот,

Тягучий вой отказа от Нирваны.

Кухарочкой ты видишься в окне,

Ты девкам сочиняешь туалеты,

В тебе живут блондины и брюнеты.

Всесильная, ты быть велишь луне.

Визжишь, горланишь на парадах мая,

Для Господа в кармане держишь шиш.

Бессмысленно моим стихам внимая,

«Как это поэтично» говоришь.

Итак – я жив. Чирикаю, как птица,

Поклевываю снедь. Живу! Живу!

И может быть, могу еще влюбиться,

Порхнув, хе-хе, в живую синеву.

Вообще туда, куда-нибудь к пределам.

Приобрету веселость и размах…

Всё растворится в розовом и белом,

В хрестоматийных девственных тонах…