АМЕБА Спирогира – нитчатая водоросль. Увеличение – х 250. Живая слизь ползет через нити Изумрудного леса спирогир. Не видя, не слыша, химическим наитием Выпускает отростки в свой микромир. Малая капля зернистой слизи, но Голод ее священно велик: Прозрачная инфузория до смерти зализана, И новую жертву лижет язык. И так без отдыха, сна, и без смерти Ешь, чтобы жить, и живешь, чтобы есть, Умножая себя в дробильной жертве И неся нам бессмертья благую весть. В мир беззащитный ползешь, многоногая, В мире растений первое «я». И вижу в тебе я далекое, многое – Человека и грозный закон бытия. Мэри Юргенсон-Девернья КРАСНЫЙ ТЮЛЬПАН (Перевод с эстонского Б. Нарциссова) Высокий, прямой, Красный, как пламя зари, С шелковым блеском своих лепестков, К солнцу он был обращен – Так, как сердце мое к любви. День так хорош был, Всё пело, блистало вокруг. Но вечер пришел Со слезами, с обманом, со тьмою, И цветок в темноте закрылся, Одинокий, холодный и гордый. – Сомни, раздави его В пальцах жестоких, – Ты его не заставишь открыться. Но утро придет, Будет утро с новой любовью, И тогда мой тюльпан откроется снова, И будет цвести он, и яркий, и страстный, Как пламя, как кровь, как заря. И так до вечера – смерти – Отдаст он всё, что имеет: Красоту и пламя души До конца, до последнего вздоха, До увядших последних листьев. Красный тюльпан, Сердце мое! Мария Девернья ДЕВУШКА С ПТИЦАМИ (Перевод с французского Б. Нарциссова) Миндаль чуть раскосых глаз И смоль пол платком волос, И на платье – птиц летящих экстаз На фоне цветных полос. Бежит по песку, и следы ее тают На прибрежье у водных сверканий. И, от бега и ветра взлетая, Обезумели птицы на ткани. На скалу, запыхавшись, взбежала И бросилась вниз в набегающий блеск, И птицы на платье ее не сдержали: Был крыльев последний отчаянный всплеск. Так в пене исчезла. А птицы На платье в зеленой волне Пытались еще выплывать, шевелиться, Как будто медузы на дне. 1981 РАННЯЯ ПТИЦА Это – летнею ночью бессонница, Но всё околдовано сном. Даже ветер не хочет, не тронется, И небо – прозрачным стеклом. Оно голубеет, но темное, С проколом острым звезды. И которую ночь, уж не помню я, Изнывают томно сады. А утро шагами котевьими Подползает, чтоб быть наяву. Но месяц, гнездясь за деревьями, Серебром сочится в листву. И туман начинает дымиться, И, ветки крылом шевеля, Прозвенела уж ранняя птица Осколками хрусталя. ЖИЗНЬ В огороде моем было тесно, но весело: Огуречная сила плетение свесила И кормила шмелей пустоцветами, А шмели изжужжались приветами. Мотылек вытворял пред капустницей Пируэты и всякие всякости, Предвещая червячные пакости, А она-то, в кокетстве искусница, Мотыля приглашала на листья капустные – Для потомства в июле единственно вкусные. И морковки-свекровки со свеклами-Феклами Упивались земными растворами теплыми, А укроп распушил золотистые зонтики И листочки свои, разрезные и тонкие, Где лишь можно ему, меж ботвою просовывал. И не ведали все, что им жизнь уготовала: То ли в суп, то ли в борщ, а не то во щи. И огромное доброе солнце-подсолнечник Языками блестящего желтого пламени Распускалось по краю тихонечко с полночи, Благосклонно взирая на малые овощи И шурша им шершаво-широкими дланями. ДАЧНЫЕ ПАРОВОЗЫ (Это стихотворение Посвящается Анне Сергеевне Бушман) ПОЕЗД РЕЛЬСИТ, СКРЕЖЕЩА: ЖЕ, ЧЕ, ША, ЩА! Вот и шипом, и паром, и горьким дымком, И гудком начинается этот рассказец: Там, у станции дачной сухим вечерком В темноте подползал паровоз-двоеглазец. Вылезали усталые, теплые дачники, Наслаждались прохладой, спешили домой, Паровозам подобно, курилы-табачники Папиросой пыхтели в прохладе ночной. А вот в полдень к скрещенью являлся курьерский, Громыхал и визжал на тугих тормозах, И гудок у него был и зычный, и зверский, А потом он скорбел, что «зачах, чах-чах-чах!», Из буфета несло аппетитным и жареным, Пассажирки же пахли дыханием роз. И от долгого бега горячий, распаренный, У перрона страдал от жары паровоз. |
