БОРИС НАРЦИССОВ ПИСЬМО САМОМУ СЕБЕ (СТИХОТВОРЕНИЯ И НОВЕЛЛЫ) СТИХИ (Нью-Йорк, 1958) «Горе! Я кличу тебя!» – обрело отчаяние голос, И, безнадежный, кто-то сказал: «Я кличу себя…» Вячеслав Иванов ДРЕВНОСТЬ ДРЕВНОСТЬ Он костер положил у подножия храма И украсил его. Дым всклубился, и к небу направился прямо, И питал Божество. На тяжелом, еще не-арийском, наречьи Говорил он слова. И одеждой его были шкуры овечьи, И поката была голова. Трепетало под солнцем прозрачное пламя. Стал костер угасать. Он смотрел на закопченный жертвенный камень И бессилен был что-то понять. А вверху, средь шершавых камней воздымаясь, Над кустами в цвету, Необтесанный мраморный бог, улыбаясь, Напряженно глядел в пустоту. ЖИЗНЬ Тихо дымятся тяжелые, темные воды, Лижут порфиры и черные грани базальта. Пеплом летучим набухли землистые тучи, Пар от горячей земли в себя принимая. Всюду ржавые, лавой ожженные скалы. И в тишине торжественно-строгой, В мутном рассоле вод Архейского моря Плавно колышутся нити тягучие плазмы: Только что облик приявшая жизнь. МАМОНТ Он приходит походкой тяжелою К берегам застывающих вод, И огромную бурую голову Опускает, и хоботом бьет. Обомшелой ногою, как молотом, Тяжко охнувший лед он дробит, И на торосах, морем наколотых, Он, как сторож полночный, стоит. И, качая точеными бивнями, Видит он, как светящийся пар, Низвергаясь багряными ливнями, Зажигает полярный пожар. * * * Внемли о днях последних хладеющих светил: Когда остыло солнце, мир черно-красным был. Как уголь, от деревьев тени Лежали на земле, И сучья, как рога оленьи. Чернели в мутно-красной мгле. Змеились трещины среди иссохшей глины И, точно щупальца голодные, ползли. То были дряхлости и немощи морщины На высохшем лице земли. И солнце, точно медный шар. На горне раскаленный, жгло зловеще У дымных туч края. И медленный пожар. Качалось, умоляет и трепещет. И солнце облака лизали и съедали. Чудовищами ползая кругом И сполохи с высот кидались дико в дали. Борясь со тьмой крадущимся врагом И Страх, летучий Страх, струящеюся тенью Дрожал над зеркалом багровых вод И верить не хотел в смятеньи, Что солнца час последний настает. ГИППОГРИФ За Ливийской, в каменьях, живет гиппогриф. В этом крае, Богом забытом, На рассвете, по кручам, – и с кручи в обрыв, – Слышен цокот его копыта. Распаляясь от резвости бронзовых ног И ярясь в непрестанном усильи, Он взметает златой, полновесный песок Волосатым и потным воскрыльем. Оперенную шею, как конь, изогнув, Направляет свой лёт высоко. И под полдень, открывши изгорбленный клюв, Испускает довольный клекот. Черепа по пустыне, как белый сев. Крик услышишь – и сердце застынет. Распрострешься, птицей к земле присев. И тогда он тебя настигнет. ЭЛЕВЗИН Бабочка-Психея, ты – дневная, Солнцу навсегда наречена, Элевзинских ужасов не знаешь, Пропастей без меры и без дна. В глубях обитает Персефона, Позабыв лазоревую твердь. И незнающий, непосвященный Думает, страшась, что это – смерть. Откажись от солнечной Психеи, Не страшись пещерной черноты: Ты войдешь, и холодком повеет, И во сне захолодеешь ты. Ты проснешься в глубях посвященным И в преддверьи встанешь, не дыша: На пороге будет Персефона, Страшная несмертная душа. ОСЕНЬ АВГУСТ Поля уходят и сереют, И греют ночь сухим теплом. В прорыве туч – Кассиопеи Двойной мерцающий излом. Нависли и грядой железной Легли на небе облака. Седых небес слепая бездна, Как мутный омут, глубока. Но темноту беззвучно жалит Живого золота клинок: На миг клубятся, как поток, Зарницей вспугнутые дали. |
