* * * Старик был ядовитый И ссорился с прислугой, Жил всеми позабытый И мучился недугом. Он долго в рюмку капал Коричневые капли, А после, сползши на пол, Лежал, худой, как цапля. Его похоронили По третьему разряду. Кровать слегка помыли, Сказав, что смерть – от яду. А он с тех пор исправно Синел в отхожем месте И наслаждался явно Своей нехитрой местью. КРЫСА Никогда еще не было так: Так отчетливо ясно и точно. Каждый день – это пройденный шаг К неизбежно поставленной точке. Я теперь совершенно готов: Всё равно, не уйти и не скрыться. Будет несколько диких прыжков – Точно в газовом ящике крыса. – Детский ужас: да разве сейчас, И со мной происходит всё это?.. Но смертелен невидимый газ, И без выхода тесная клетка. И тогда-то, потом, под конец, Совершится великое чудо: Избавленьем будет конец Зверю, в угол прижатому, будет. ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ МИР В отрицательном мире, где всё нам дико, У пряников – твердый строй и уклад: «Осолоди мя, отче витой сладыка!» – Обращается к старшим всякий не-слад. А со мною учтивы: хоть я не со сдобью, Но присвоенный титул мне пишут всегда В обращении: «Ваше неправдоподобие», И мой адрес: «Не нам, не сюда». И так мирен там летний пейзаж: между губок, От зари до другой зеленой зари Головастых ребят пускают из трубок Пыльные музыри. * * * В этот город с климатом приморским Он попал случайно, как и все. Там играли странной переброской Умственных – и всех других – осей. Он, герой сего стихотворенья, Ощутив в себе водоворот, Вдруг увидел город сокровенный И себя у городских ворот. И его, с радушно-важной миной, Старожил почтенный поучал: «Чтобы быть полезным гражданином, Да и чтобы сам ты не скучал, Избери профессию — любую – , Лучше ту, с которой не знаком… Ну, хотя бы, – краску голубую Слизывать с построек языком! Или вот: оранжевой заплатой Вывеску над окнами повесь: – За не очень дорогую плату Умерщвляют любопытных здесь!» И в нем мысль успела пометаться, Детская своею простотой, Что миры – игрушечные яйца – Можно вкладывать один в другой. * * * Заглянул к себе в подвал, – А оттуда – скверной сыростью… Я давно их не топтал: Вот, успели снова вырасти. Беловаты, как грибы. Я сравнил бы их с опенками. Натянули туго лбы, Заплелись ногами тонкими. Притаились, пауки! Не моргнут глаза их кроличьи… Все как будто двойники, Все Борисы Анатольичи. НЕСКАЗУМОЕ «Я» – подлежащее, «есмь» – сказуемое. Говорят, что я семь, – ну, а кто же? Существую, а как – не сказано. Это всё на мазню похоже: Бытие-то житьем замазано. Подлежащее «я» ненадежно: Вот возьмет и на много размножится Или станет прозрачным и ложным, Как пустая клопиная кожица. Уходи, заблудись и запутай Повороты в проходах и комнатах. Опускайся и с каждой минутой Надлежи ты тому, кто не помнит их. И не сказ, а сказуемый ты там, Глубоко в подвалах и ящиках. Там лежит под житьем пережитым Несказуемо над-лежащее. * * * На себя натянула туманом воздухи, Распростерлась земля, и глаза ее спят. Небосвод в темно-синем, Мигуев-Звездухин, Всю ее одремал от лесов и до пят. От росы и от ночи русалкой запахли На полях, разбухая от влаги, овсы. Ты колосья помни – на руке, на зубах ли – Защекочут тебя голубые усы. На медовые головы клеверной ткани Осторожно ложится туман, как в постель, И мешает росе в сновиденьях стеклянных, Неустанно скрипя колесом, коростель. Вот и знаю, что ночь эту, синюю сказку, Буду звать я потом, и нигде не найду… А вверху – посмотри – осторожною лаской Сизогубое облако лижет звезду. |
