Из огня в полымя угодил бедный ученик. В гимназии каторгой была латынь, в училище — арифметика.

У отрока Варфоломея дела шли еще даже хуже, никак читать не мог научиться.

Нестеров думал о прежних своих горестях и улыбался: нашел чем равняться со святым! Грехи, грехи! Но сердце сладко щемило. Как в детстве, перед чудом Рождества, перед Пасхой. Чем не сюжет: отроку явился старец, который благословит, даст частицу тела Господня, пойдет с Варфоломеем к нему домой, и мальчик удивит родителей вдохновенным и безупречным чтением «Псалтыри».

Картина будет бесценная для всех, почитающих себя малоспособными, обойденными Божьей милостью.

В Хотькове Михаил Васильевич поселился, чтобы быть ближе к Елизавете Григорьевне. Ему нужны были беседы с ней.

И еще хотелось именно здесь, среди земляков Сергия найти отрока, как некогда Репин нашел своего горбуна для «Крестного хода».

Душа приготовилась к чудной работе, голова пылала нетерпением, но чтобы начать — мало веры и отваги, нужна паутинка, ведущая к образу. Как ее разглядеть, эту паутинку, среди огромного мира, не ошибиться, взять ее, а не ту, что рядом.

Однажды, в пусто начавшийся день, Михаил Васильевич пришел в Абрамцево за утешением.

Лето уже кончилось, но ветры тепла еще не выдули, и осень не разгорелась, только приготовлялась к празднику. Было так хорошо, что чай пили по-летнему, на террасе.

Елизавета Григорьевна заговорила о Лескове, дивилась, сколько в его произведениях детскости, простодушия, любви к Господу и к людям. Лесков мог стать великим писателем, когда бы сам не был «уязвлен» непомерной тягой нашего века к реализму, к постылой мелочной критике.

— Хотите, почитаем из «Соборян», — предложила Елизавета Григорьевна. — Я сейчас принесу книгу.

Пока она ходила за книгой, Нестеров оглядывал окрестности, смотрел на Ворю далеко внизу, под холмом, на серебристо-матовую, с причудливыми разводами, как на малахите, капусту… Капуста, Господи, но как это красиво! Поднял голову выше, чтобы не видеть огородов, к ясным далям за шапками лесистых холмов. А там тоже серебро. Розовое. Нежное. Вился сизый дымок. Печь что ли затопили? Или в каком-то распадке, невидимом отсюда, лесник жжет сучья. Над Ворей, справа, ровно и тихо золотилась березовая рощица.

— Да вот же она! — сказал он вслух, думая о своей картине. — И капуста, и розовая даль, и золото березок.

Поднялся, открыл мольберт, принялся рисовать.

Вернулась Елизавета Григорьевна с книгой.

— Вы уже за работой… А я другое принесла. Послушайте. — Она села, открыла заложенное место, бережно провела пальцами по странице. — «И егда письмо изготовил, занемоглось мне гораздо, и я выслал царю на переезд с сыном своим духовным, с Федором юродивым, что после отступники удавили его, Федора, на Мезени, повеся на виселицу. Он же с письмом приступил к цареве корете со дерзновением, и царь велел его посадить и с письмом под Красное крыльцо, — не ведал, что мое; а опосле, взявше у него письмо, велел его отпустить. И он, покойник, побывав у меня, паки в церковь пред царя пришед, учал юродством шаловать, царь же, осердясь, велел в Чюдов монастырь отслать. Там Павел архимандрит и железа на него наложил, и Божиею волей железа рассыпалися на ногах перед людьми. Он же, покойник-свет, в хлебне той после хлебов в жаркую печь влез и голым гузном сел на поду и крошки в печи побираючи, ест. Так чернцы ужаснулися и архимандриту сказали, что ныне Павел митрополит. Он же и царю возвестил, и царь пришел в монастырь, честно ево велел отпустить…» Вот сцена из времен, когда вера была жива и когда верой жили…

— Аввакум, — сказал Нестеров. — Я читал… У него так все просто и такая драма, что сердце останавливается.

— Аксаковы верили: Россия спасется крепостью старообрядцев.

— От кого спасется, от чего? — Нестеров поморщился, словно ему стало больно. — Простите, Елизавета Григорьевна! Я часто это слышу — будущее России, преображение, спасение!.. Европа живет беднее нас. Они к нам в слуги едут, они русских у себя ждут. От кого мы должны спасаться?

— От безверия.

— А я вам так скажу. — Потер ладонью лоб и смотрел на ладонь, будто считывая с нее. — Безверия не остановить. Гора рухнула, мы не чувствуем катастрофы только потому, что летим вместе с горою… Страшный удар еще впереди, боль, беспамятство… — Быстро посмотрел на Елизавету Григорьевну и тотчас опустил глаза. — Я всю мою жизнь отдам прославлению святой нашей веры… Ни на что не надеясь.

— Ваш «Пустынник» — молитва.

— Вы поняли! — вырвалось у Михаила Васильевича. — Я боялся, что это поймут в Петербурге: Мясоедов, Лемох, Ге… Ярошенко это понял, но сказал только мне, и мы стали друзьями.

— Но разве это возможно — нести свет и желать, чтобы его не видели?

— Если бы увидели сразу, я получил бы, по крайней мере, десять черных шаров. У нас ограждают искусство от Бога с такою же ревностью, с какой миссионеры крестят в Африке негров…

— А Васнецов?

— Васнецов — это Симеон Столпник.

— Надо таким, как он, как вы, быть вместе… Я радуюсь за сына моего, за Андрея. Он после Училища собирается поработать в Киевском соборе. Андрей — архитектор, но Прахов предлагает ему написать орнаменты… Михаил Васильевич, я вижу, вы поработать хотите. Я оставляю вас, но прошу отобедать с нами.

Она ушла. И земля Радонежья тотчас придвинулась к нему. И он, робея, по-ученически набрал на кисть краски и замер, не смея тронуть белого.

12 сентября Михаил Васильевич Нестеров писал Бруни: «Живя в деревне, в двух верстах от Абрамцева, я часто бываю там, иногда Елизавета Григорьевна Мамонтова берет книгу и читает что-либо, выбор обыкновенно бывает удачный, и слушаешь с неподдельным удовольствием. Сюжет своей картины я Вам, кажется, говорил еще в Италии: это „Видение отроку Варфоломею“ (преп. Сергию). Интерес картины заключаться должен в возможной поэтичности и простоте трактовки ее. Достигну ли я этих, по-моему, главных и совершенно необходимых условий картины, скажет будущее. Эскиз же пока меня удовлетворяет. А также нравится он и тем, кто видел его, в том числе и Е. Г. Мамонтовой, которая в данном случае может быть довольно надежным судьей. Серый, осенний день, и листики молодых рябинок и берез, раскинувшихся по откосу сжатого поля, далеко видно кругом, видна и речка, видно и соседние деревни. За лесом выглядывает погост — на нем благовестят к вечерне… Уже давно Варфоломей ходит по полю. Отец послал его искать лошадей. Он устал, хотел присесть у дуба, подходит поближе, около него стоит благообразный старец. Он молится. После молитвы старец любовно подозвал Варфоломея к себе, благословил его, утешил… Пейзаж и фигура Варфоломея почти готовы. Еще проживу здесь недели три, и думаю, что за это время успею сделать все этюды, нужные к картине…»

В начале октября Михаил Васильевич из Хотькова переселился в Комино, написал эскиз маслом и еще раз переехал, в Митино. Нашел просторный дом, поставил холст, начал прорисовку углем. Елизавета Григорьевна предложила жилье и мастерскую в Абрамцеве, но он, страстно желая быть ближе к Мамонтовым, поработать там, где писали Репин и Васнецов, с детским горьким упрямством противился желаниям и здравому смыслу. Да и занят он был поиском «отрока». Бродил по деревням, приглядываясь к детям, и не находил, кого искал. Встречались мальчишки худенькие, ласковые, но не было того, кто стоял перед глазами.

Шел он как-то через Комякино, шел быстро, здешних мальчишек всех пересмотрел, торопился в дальние деревеньки. Да и стал, как громом пораженный. У колодца, опершись плечиком на журавель, смотрела на ослабшее осеннее солнышко стриженая, тоненькая, как былинка, девочка. Глаза большие, удивленные. Лицо прозрачное, под кожей синие жилки видны, рот яркий, дыхание горячечное… Возле рта бело, и все лицо от этой белизны и от яркого цвета губ — болезненное, скорбное…

Перевел взгляд на руки. — Боже мой, то, что искал: в кистях тонкие, пальцы сухие, длинные.

«Я замер, как перед видением, — писал Нестеров много лет спустя. — Я нашел то, что грезилось мне. Это был „документ“ моих грез. Я остановил девочку, спросил, где она живет, узнал, что она „комякинская“, что она дочь Марьи, что изба их вторая с края, что зовут ее так-то, что она долго болела грудью, что недавно встала и идет туда-то».