Пошел к хозяину, выложил круглую сумму денег, и стена была разобрана.

Елизавета Григорьевна в сатанинском действе участия не принимала. Она приветствовала своих весельчаков с балкона, сама влиться в эту кипящую карусель не смогла: дети болели.

Итальянцы пришли в восторг от колесницы, от снующих красных, как огонь, чертенят, от их песенок, от их нежданных уморительных трюков. У мужчин-чертей вдруг вываливались из-за пазухи огромные груди, у чертовок начинала отрастать борода. Навеселились до изнеможения. Да и мастерство проявили отменное, Саввина задумка удалась на славу — дремавший в нем режиссер проснулся вулканом…

Однако наступало Рождество, из Москвы приехал брат Саввы Федор Иванович, сбежавший от «собачьего кошмара», но от себя-то, своих переживаний куда денешься?[2]

Сразу после Рождества Савва Иванович уехал в Россию.

На вокзале он сказал Елизавете Григорьевне:

— Какие счастливые дни подарил нам Господь… Поезд тронется, и я уже начну скучать по тебе.

Странное дело. Самолетов в помине не было, прямых поездов тоже, а письма ходили много скорее, чем в наше космическое время.

Письмо от мужа Елизавета Григорьевна получила уже 13 января. «Собачья история, Киреевская, произвела, оказывается, здесь сильное впечатление. Все сильно раздражены на Федора. Немного опомнюсь, надо будет приняться за это дело. — И признавался: — У меня в последнее время римской жизни приходит желание не очень запрягаться во всякие дела. Да и зачем, в самом деле, голова кругом пойдет, покою знать не будешь, очерствеешь, и из-за чего? Благо не было бы что кусать, а то слава Богу на наш век очень хватит. И с этими мыслями я натолкнулся на Чижова. Ему все хочется запрячь меня еще и в Курскую… Нет, я, право, пресерьезно думаю обставить себя так, чтобы все-таки до известной степени принадлежать себе… Вообще Москва, как я и ожидал, произвела на меня тяжелое впечатление, и я только сердечно желаю, чтобы оно таким и оставалось, ибо раз начнешь со всем мириться, поневоле сам будешь подгнивать и подойдешь под общую гармонию… Ваше житье-бытье в Риме теперь мне будет… казаться каким-то апофеозом в последнем акте балета».

Это письмо было уже ответом на письма Елизаветы Григорьевны и Сережи. Пока Савва Иванович добирался до Москвы с пересадками, письма из Рима обогнали его. Жена писала: «Вчера я обедала у Федора, по-моему, он эти дни несравненно лучше и веселее. Собачий кошмар перестал его так неотвязно мучить… Вечером у меня были Антокольские и Василий Дмитриевич, который в последнее время у нас в семье считается бунтовщиком. Мордух все так же серьезно и мило умен».

Письмо Сережи маленькое, но оно сплошь — информация: «Папа, раз дождь лил сильный с градом. Я сделал с Татоновной много картонных солдат. Я няне помогаю братьев раздевать, и няня этому очень довольна. Которых мне на елке солдат подарили, — еще живы… Я еще продолжаю пить какао. Эмилия Львовна тоскует по тебе».

15 января Елизавета Григорьевна уже читала следующее письмо Саввы Ивановича: «Вчера был в Абрамцеве и получил милейшие впечатления: все на ногах, всё в порядке. У Мих. Ив. персики зацветают, и вся оранжерея дышит так, что любо-дорого. В Абрамцеве будет свадьба: женится Алексей на девке из Стройкова. Он было сватался за дочь Матвея, и она очень за него желала, но отец нашел лучшего жениха, у которого две лошади и две коровы. Невеста, говорят, хорошая девка, дебелая, работница. Я разрешил свадьбу… Вчера было собрание новой Думы и совершенно неожиданно был объявлен выбор еще пяти попечителей, кроме старых и трех на место отказавшихся. Выбрали 8 попечителей и 5 кандидатов, я, кажется, вторым кандидатом, если же из них кто откажется, тогда придется быть мне. Очень жаль, что об этом раньше не было известно, можно было бы похлопотать, меня бы, наверно, выбрали, если бы знали, что я желаю».

О человеческие слабости! Хочется быть на виду, творить добро. И в то же время — освободить себя от лямки ради столь притягательного искусства.

Елизавета Григорьевна в очередном письме сообщает: «Живем мы скромнее. Два, а то и три вечера сидим по домам, как-то все зараз почувствовали необходимость в более сосредоточенной жизни и все принялись за дело. Марк Матвеевич с женою навещают меня чаще всех, и мы с ними подолгу беседуем. Он ужасно милый человек, и мы с ним большие приятели… Хочет преподнести нам с тобой первый свой эскиз Петра».

Савва Иванович вдруг обнаружил, что жизнь летит, кипит не сама по себе, она летит, кипит, потому что он, Мамонтов, в постоянном движении. Он вникает в дела, он приказывает, он высмеивает малодушных, потому что сам-то может и гору свернуть, и, главное, ощущает себя сильным человеком.

В доме в считанные дни оборудована скульптурная мастерская. Есть станок, скребки, мастерки, самая превосходная глина. Начинает лепку тоже очень смело. Ему позирует Семен Петрович Чоколов.

«Горельеф вышел довольно похоже, — сообщил Савва Иванович жене. — Начну бюст отца».

Об увлечении Мамонтова среди друзей пошли толки. Приехал Неврев посмотреть работы новоявленного скульптора. Удивился, сделал толковые замечания, привез на суд свою новую картину «Торг». Тема недавнего прошлого России, продажа помещиком крепостной девки, которую девкой и назвать стыдно, так она нежна и мила.

Но скульптура — это отдых от дел. В Правлении Ярославской железной дороги Мамонтов неожиданно для себя приобрел значение первого лица, Чижов и тот стал спрашивать советов, отсылать к нему для решения самых важных и сложных дел.

Московское купечество умело не только наживать деньги, удивлять пьяными безобразиями, но и задавать веселые балы, ни в чем не уступающие дворянским.

29 января бал-маскарад устраивал Михаил Петрович Боткин. Савва Иванович вырядился черным маркизом. Все было черное: туфли, трико, рубашка, плащ, кружева — кружева по всей Москве искал, выручила Вера Владимировна, теща. Один парик был белым.

Сообщая в Рим об успехе своего костюма, Савва Иванович признается: «Я даже сбрил (о ужас!) бороду ради того, чтобы уж вполне быть католиком».

Людей на маскарад собралось множество, одеты все были очень пестро, и черный маркиз бросался в глаза. «На это я и бил», — хвастался Савва Иванович.

По ходу маскарада ему, однако, пришлось поменять образ. «Для того чтобы составить пару с Еленой Андреевной Третьяковой, — рассказывает он подробности, — я сверху надел костюм капуцина, как они ходят по Риму, т. е. коричневый балахон, босые ноги и сандалии, парик с бритой маковкой, веревкой подпоясан, с большой бородой и красным носом в очках. Елена Андреевна была чертом. Ужасно блестящий, с бриллиантовыми рогами, с трезубцем своим — втащила меня в залу, т. е. черт монаха приволок. Будь она поживее, почертявее, вышло бы недурно. Впрочем, и то вся публика к нам обратилась с хохотом. Все окружили меня и повлекли к кардиналу (Михаил Петрович Боткин вывез из Рима подлинный кардинальский костюм), и встреча наша вышла комично… Лучше всех была Вера Николаевна (Маргарита Валуа). Бархатное платье и белый высокий стоячий воротник. Жена Кирилла Николаевича — турчанкой, а Маша Алексеева — хохлушкой».

И без перехода сразу же следует рассказ еще об одном увеселении: «Вчера (в воскресенье) к нам в Абрамцево собралось общество охоты на волков, человек 20».

Радостные письма Саввы Ивановича пришли в грустный дом. Дети болели корью, и маленький Вока тяжелее своих братьев. Елизавета Григорьевна забыла про искусства, про древности. Эмилия Львовна не появлялась, опасаясь перенести заразу на свое «сокровище», на Лёлю. К тому же она ходила на последнем месяце, и стала наконец объяснимой ее округлость. Удивительная женщина! Отплясывала и резвилась, совершенно не принимая во внимание свое «положение».

К несчастью, болезнь «арбузников» близко приняла к сердцу Маруся Оболенская, приходила сказки рассказывать маленьким.