Имя Мамонтова стало известным и в деловых кругах, и в правительственных.

Февраль 1870 года просиял такою синевой небес, что и Савва Иванович, и Елизавета Григорьевна встрепенулись, как птицы, захлопотали о летнем гнезде. Без отца Киреево было уже не родное, жить под одной крышей с Федором Ивановичем непросто, да ведь пора обзавестись своим имением.

Савве Ивановичу предложили посмотреть дом и землю в Столбове. Место понравилось. Есть лес, есть река, дом просторный, крепкий.

Но вдруг узнали, что в Абрамцеве продается имение Аксакова.

Федор Васильевич Чижов рассказывал об Абрамцеве только с восклицательными знаками. Решили дождаться первого воскресенья и посмотреть, что это за чудо такое. От Москвы далековато, в шестидесяти километрах, но зато по Троицкой дороге.

— Абрамцево, Абрамцево, — напевал Савва Иванович.

В «Дневнике» читаем: «22 марта, в воскресенье, муж, Николай Семенович Кикин и я поехали его посмотреть».

На станции ждали розвальни. Ехали просекой монастырского леса, монастырь этот был в Хотькове.

День выдался ясный, снег пламенел на солнце, и на губах был вкус весны. Огромные темные ели словно бы расступались перед желанными жданными гостями. Выехали к речке.

— Это Воря, — сказал Савва Иванович.

И тут на горе они увидели серый с красной крышей дом. Сердце у Елизаветы Григорьевны тихонько ёкнуло, Савва Иванович заглянул ей в глаза и сжал руку.

В усадьбе их встретил камердинер Сергея Тимофеевича Аксакова. Седой, величавый, очень бодрый.

— Ефим Максимович, — назвал он себя, ласково, но зорко поглядывая на приезжих. — Милости прошу, осмотрите. Может, и приглянетесь домовому.

— Сердитый, что ли, он у вас? — спросил Савва Иванович.

— Тоскучий. Без хозяев и сам извелся, и на нас сиротство нагнал. Софья Сергеевна, дочь Сергея Тимофеевича, уже второй год у нас не была. Живу я с женой, с дочерью, вместе с домом ветшаем. А место сие, господа, — вечное.

Старику, видимо, понравились покупатели, не хотел их упустить.

— Здесь летом и грибы, и рыбалка. Сергей Тимофеевич каждый вечер удил.

— Говорят, в этом доме бывал Николай Васильевич Гоголь? — спросила Елизавета Григорьевна.

— Господи, и бывал, и живал. У нас и комната ихняя сохраняется. Коли желаете осмотреть, извольте подняться на второй этаж.

Поднялись по винтовой скрипучей лестнице.

— Сия комната, что окнами в лес, — Константина Сергеевича, а сия — окнами во двор — Николая Васильевича.

— Он, что же, и сочинял здесь? — спросила Елизавета Григорьевна.

— А как же! И сочинял, и гопак плясал… А уж какой грибник был, не хуже Сергея Тимофеевича. За грибами, правду сказать, за Ворю ездили, в монастырский бор. Николай Васильевич однажды нашел уж такой диковинный гриб, что в красках его изобразил. Гриб-то обыкновенный, белый, а необыкновенного в нем — ножка. Длинная, с изгибами! Ну как змея. У Константина Сергеевича та картина висела. Николай Васильевич сам повесил.

На обратной дороге любовались лесными взгорьями, черными могучими дубами.

— Как хранители стоят, — сказал Савва Иванович.

Уже на следующий день 23 марта он был у Софьи Сергеевны, в ее московском доме.

Дочь Аксакова оказалась человеком искренним, но твердым. За Абрамцево она желала получить пятнадцать тысяч рублей и никак не меньше. У нее уже несколько раз бывал купец Голяшкин, но Голяшкин давал за имение тринадцать тысяч, а деньги Софье Сергеевне были нужны на сиротский приют. Лес вокруг имения она уже продала мытищинскому дельцу Головину.

— И дубовую рощу тоже?! — воскликнул Савва Иванович.

— И дубовую рощу. Без Сергея Тимофеевича Абрамцева уже нет.

— Так мне придется и лес выкупать! — вырвалось у Мамонтова.

— Это как вам угодно будет, — сказала Софья Сергеевна. — Все сараи и службы там прогнили, дом тоже потребует затрат, да только другого такого имения, как Абрамцево, во всем свете нет. Это, милейший Савва Иванович, не уговоры купить старое да ветхое задорого, это — истина, которую не всякий понять может.

Наутро Мамонтов привез задаток. В первых числах апреля оформили купчую. У самого Саввы Ивановича свободных денег, видимо, не оказалось. Были потрачены деньги из приданого Елизаветы Григорьевны. Купчую выправили на ее имя.

Полностью спасти лес не удалось. Головин был из расторопных крестьян, настоящий кулак. Дубовую рощу смахнул бы, глазом не моргнув, Бог не попустил. Пришел срок очередного платежа, и Головин этот платеж просрочил, не нашлось двух с половиной тысяч. Савва Иванович внес требуемую сумму и спас богатырскую красоту от истребления.

8 мая Елизавета Григорьевна приехала в Абрамцево подготовить дом для семейства.

Ефим Максимович, его жена, его дочь Дуня вместе с привезенными из Москвы слугами расставляли кровати в спальнях, столы и стулья. Кое-какая мебель сохранилась от Аксакова. На стенах висели портреты и фотографии близких Сергею Тимофеевичу людей.

Елизавета Григорьевна долго рассматривала лицо старого хозяина. Белая борода на щеках и на подбородке похожа на воротник из птичьего пуха. Лицо покойное, без фальшивой значительности. Фотография сделана, когда Сергей Тимофеевич был в преклонном возрасте, но видно, что это очень сильный человек. Глаза ясные. В них тоже никакого актерства, а фотографы так любят заставить человека изобразить веселость, или сам запечатляющийся напустит на себя «умного вида». Крупный нос, красиво очерченные губы, волосы, уже поредевшие, зачесаны гладко, за ушами поповская гривка.

Странно. Человек прожил большую жизнь, преклоняясь перед Пушкиным и Гоголем, не ведая, что его собственное имя будут ставить рядом со столпами отечественной словесности.

Вдруг Елизавете Григорьевне показалось, что кто-то ласково и быстро почесал ей ладонь левой руки. Она повернулась — никого. Сжала пальцы, словно не хотела отпустить этот таинственный знак.

В комнату вошел Ефим Максимович.

Его оставили за управляющего, а жену его определили в прачки.

— Погуляйте, Елизавета Григорьевна. Поглядите, как Воря в этом году поднялась, никак не отхлынет. Сергей Тимофеевич говаривал: русский народ любит смотреть на движение воды.

— А в каком году было куплено Абрамцево?

— Сергеем Тимофеевичем? В сорок третьем годе. Константин Сергеевич уже диссертацию свою защитили, о Ломоносове. Сергей Тимофеевич, глядя на сына, тоже книги писать взялись. И об уженье рыбы, и об охоте, и хронику.

— А вы читали Сергея Тимофеевича?

— Ну а как же… Когда никого в Абрамцеве не стало, одним чтением себя подкреплял. Книгу откроешь, и вот он, Сергей Тимофеевич, как живой.

— Не одолжите ли мне почитать?

— Премного благодарен за внимание. Вы только не извольте солнышка упустить, уж очень благодатно на воле.

Древний термометр за окном показывал двадцать три градуса в тени. Хранитель дома ушел, и Елизавета Григорьевна, прислонясь виском к оконному косяку, услышала, как постукивает сердце старого дома.

Она была беременна в третий раз. Ребенок родится в октябре, когда будет холодно и деревья обронят листья.

— А теперь весна, — сказала она себе и своему младенцу. — Ты пришел в этот дом и будешь владеть им, и будешь в иные уж времена рассказывать друзьям своим старые и новые легенды твоего гнезда.

Перед крыльцом порхала лимонница. Улетала на лужайку и возвращалась, словно звала за собой.

Елизавета Григорьевна посмотрела сверху на убывающий разлив реки, на желтые, розно текущие воды, у берегов неохотно, с разворотами, и стремительно посредине русла. От зарослей ивы по притопленным берегам стояла весенняя дымка, но Елизавета Григорьевна не пошла вниз, в бучу весны, а пошла к дубам. Дубы были черные и терпеливые. Елизавете Григорьевне показалось, что они глядят на свои раскинутые ветви и ждут зеленых листьев.

«Можно ли обнаружить в природе хоть самую малую перемену от перемены людей, населяющих место?» — подумала Елизавета Григорьевна, и ей стало неловко за свой вопрос, словно бы она, побившая рублем купца Голяшкина, лучше прежних обитателей. А прежний-то обитатель — Аксаков.