Шаляпин, Иола Торнаги, Коровин, Антонова, Рахманинов, Кругликов, Малинин, Савва Иванович нагрянули во Владимирскую губернию, в Путятино, в имение Татьяны Спиридоновны Любатович.

Сыграли свадьбу Шаляпина и Торнаги. В Путятине церкви не было, венчались в соседнем селе, в Гагине. Венец над Шаляпиным держал Рахманинов, над Иолой — Коровин. Посаженым отцом на свадьбе был Савва Иванович.

Погуляли и за дело. Савва Иванович уехал в Париж поправлять здоровье. Шаляпин и Рахманинов остались разучивать новый репертуар к осеннему сезону.

Рахманинов уже сообщил Мамонтову, что покидает театр. Работа дирижера его выматывала, в Частной опере приходилось трудиться на износ. За один месяц в конце 1897 года ему пришлось дирижировать пятью разными операми и еще готовить к выпуску «Майскую ночь» Римского-Корсакова.

Савва Иванович попросил Сергея Васильевича не объявлять об уходе, пройти с артистами их новый репертуар.

Клавдия Спиридоновна Винтер о всех делах сообщала Савве Ивановичу в Париж.

«Жизнь у нас в деревне идет хорошо, — писала она в июне, — только вот у Тани нет занятий… Шаляпин ежедневно учит Фальстафа часа полтора с Анатолием Ивановичем… А уж о Сереже и говорить нечего, он теперь от нас удалился, или бродит один в лесу, или занимается у себя в домике».

Рахманинов действительно воскрес после провала Первой симфонии. Творческая потогонная суета Частной оперы оказалась целительной. Он снова начал сочинять.

Артисты не только наслаждались природой, учили новые партии, но и зарабатывали деньги. В этом же письме Клавдия Спиридоновна сообщает: «Шаляпин имел такой успех, что просто стон стоял в Сокольниках. Сейчас приняла кассу от Литвинова, на долю каждого пришлось по 150 рублей, все же лучше прежних двух разов».

Но нам особенно важно письмо из Путятина от 20 июня: «Таня мне говорила, что она уже писала Вам о Борисе Годунове, что он очень хорош в исполнении Шаляпина. Один раз только разбирали, а впечатление громадное. Не вздумаете ли поставить, пока у нас служит Шаляпин?»

Уже через несколько дней Клавдия Спиридоновна сообщает в Париж: «Телеграмму Вашу о Борисе Годунове получили. Секар едет в Путятино на эту неделю, чтобы совместно с Шаляпиным учить Самозванца. 1-го же июля он уезжает заграницу… Таня даже купается в пруду». В этих трех строках вместилось множество информации. Мы видим, как мгновенна реакция Саввы Ивановича на предложение поставить «Бориса Годунова». Репетиции начались тотчас. Все дела — в сторону. И опять спешка: основную работу по разучиванию заглавных партий нужно сделать в неделю… А Таня — близкий, дорогой человек, о котором Савве Ивановичу приятно знать даже малости.

Мемуаристы — большие любители перетянуть одеяло на себя. Так, Коровин умудрился вспомнить, что на венчании Шаляпина это он держал корону над головой Федора Ивановича. А что «вспомнил» Шаляпин о Рахманинове в двух книгах? Как ездили к Льву Толстому и как Сережа волновался: «Руки у меня совсем ледяные». Единственная живая картина. Сказано, правда: «замечательный пианист», «несмотря на сухой, хмурый вид» — «человек детской доброты», «любитель смеха».

А между тем Рахманинов — это высшее музыкальное образование Шаляпина, консерватория, преподанная за одно лето. Сергей Васильевич в Путятине разобрал с Шаляпиным клавиры «Юдифи», «Моцарта и Сальери», «Бориса Годунова». И главное, привил Шаляпину взгляд на оперу как на единое музыкально-симфоническое произведение. С той поры Федор Иванович никогда уже не учил партий, он выучивал всю оперу. Вот он откуда, знаменитый шаляпинской вкус. Артист нутром понял, как оно мелко, актерское трюкачество, придумывание поз, деталей. Все это необходимо для роли, но исходить надо из музыкального образа всего произведения. Броская деталь может быть неприемлемой, если «не вытекает из музыкального содержания».

Рахманинов утвердил в Шаляпине веру в главенствующее значение ритма, первые уроки ритмики артист получил от Направника, но какова подлинная цена этим урокам, он узнал от Рахманинова. Эмоциональное, философское значение музыкальных интервалов — пропасти и полеты молчания — стали для Шаляпина величием его художественного мастерства, тайной его искусства.

Шаляпин был великим учеником.

Из Путятина он ездил в деревню к историку Василию Осиповичу Ключевскому поучиться древностям российским. Ученый встретил Шаляпина ласково:

— Слушал и видел вашего Грозного. Согласен. Кое-что мне, грешному, открылось, чего не знал.

Василий Осипович говорил, чуть посмеиваясь, смотрел из-под очков, не пронзая взглядами, не умничая, но с такой искренностью, с такой доверчивой глубиной, что у Федора Ивановича дух перехватывало. Брякнул, краснея за невежество свое:

— Вот за Бориса Годунова взялся. Помогите. С Грозным было проще.

— Грозный — проще, — согласился Василий Осипович. — Пойдемте-ка под сень дерев. Там и подумаем вместе.

Сосновый бор стоял на песке. На песке сосны хорошо растут. Песчаная, но твердая дорожка вывела на поляну. Белую, слепящую.

— Ромашки, — ласково улыбнулся Василий Осипович. — А Годунов — зеркало. Он ведь слуга. Слуга! Царем, даже сидя на троне, только притворяется. Слуга привычен отражать образ Хозяина. Вот уж и сам стал Хозяином, а все равно отражает. Иное дело Шуйский…

Василий Осипович повел головою, переменил взгляд, и Федор Иванович увидел Шуйского… А Василий Осипович очки пальчиком подсунул вверх и засеменил тропинкою в бор, звал за собою взглядами, словно клад собирался показать.

— У Пушкина в «Годунове» Варлаам — ключевая фигура, — сказал нежданно и засмеялся. — «Ключевая»… Ключевский… Варлаам у Пушкина — это народ наш русский. Варлаам пьет, но он — большой умница. Историю творят самозванцы. Годунов ведь тоже самозванец, а терпеть Варлааму. Ему надо исхитриться в очередной раз пережить Годунова, как пережил Грозного, пережить Самозванца, как пережил Годунова… До истины дотянуть, до истинного, до справедливого царя, до счастья России…

День с Ключевским — все историческое образование Шаляпина. Но кто живет и мыслит образами, за день может получить не меньше, чем за пять лет слушания лекций.

Образ сродни шаровой молнии. Шарик невелик, а энергия в нем чудовищная. Энергия и тайна.

«Моцарта и Сальери» Федор Иванович репетировал со Шкафером. Образ Сальери не сложен для исполнения, но громадность этой сколь зловещей, столь и человечной фигуры зависит от степени таланта исполнителя.

Сальери весь в первых же строках драмы:

Сия тирада — есть приговор собственной вечной душе. Здесь вся гордыня человеческая, суд над Богом.

Пушкинский текст маленькой трагедии органично лег в русло речитативно-ариозного стиля музыки композитора, ее мелодическая ткань чутко следила и следовала за малейшими изгибами текста. Сложное оркестровое сопровождение, включающее великолепную моцартовскую импровизацию, выразительно подчеркивало вокальный рисунок двух контрастных героев.

Но публика, воспитанная на итальянской опере, еще не готова была к восприятию такой музыки, лишенной внешнего блеска и виртуозного вокала. Шаляпин не без горечи вспоминал: «С огромным волнением, с мыслью о том, что „Сальери“ должен будет показать публике возможность слияния оперы с драмой, начал я спектакль. Но сколько я ни вкладывал души в мою роль, публика оставалась равнодушна и холодна».

Русские композиторы вынуждены были творить ради будущего, преодолевая вельможность императорской сцены и саму публику, для которой оперный театр был местом показа туалетов, кавалеров, новеньких красавиц… Но сцена была сценой в оперном театре, сценой были ложи и бельэтаж. А о балете и говорить нечего. Не только кавалергарды, но великие князья, наследники и даже самодержцы то и дело попадали в сладкий плен танцовщиц…