— Где их? — спросил Алексей Михайлович шепотом.

С ним был Федор Михайлович Ртищев. Ртищев подошел к сопровождавшему обоз пятидесятнику.

— Государь спрашивает, где страдальцы получили ранения? Далеко ли везешь их?

— Кого на Колодне тронуло, кого над стенами. Поляки на вылазку ходили, а наши проворонили.

— А везешь куда? Некоторые совсем плохи.

— Да уж и так троих по дороге сняли… Тяжелых в сельцо везу. По избам раздам. Может, кто и очухается. А у кого ноги-руки, тех в Вязьму али по монастырям.

Алексей Михайлович обошел повозки, жалуя сильно раненным по золотой крошечной деньге, а тем, кто получил раны полегче, позолоченные копеечки. Эти деньги были и для самого царя новостью. Предназначались они для выплаты жалованья реестровым казакам Хмельницкого. Реестр отправлялся по договору в шестьдесят тысяч, но он так никогда и не был составлен, за свободу воевала вся Украина, и невозможно было дать одним и обделить остальных.

Сундуки с деньгами через три огня вывезли из Москвы. Сопровождавший их отряд выставил сундуки перед засекой и вернулся. Ни в Москву, ни из Москвы ходу не было. К царю на войну ехали окольными дорогами. На крепких засеках все проходили через баню и крутую, аж волосы трещали, парную.

Раздав раненым деньги, царь махнул возницам рукой, чтобы ехали, и все крестился и кланялся проходящему мимо обозу.

Обоз скрылся из глаз, а государь стоял на прежнем месте, смотрел вослед. Федор Михайлович Ртищев осторожно спросил:

— Государь, не дозволишь ли сказать тебе?..

Алексей Михайлович вытер ладонями слезы с глаз, поглядел на Федора Михайловича и снова заплакал.

— Жалко… Господи! Вон что война с людьми-то делает… А ведь я на нее, на войну-то, с великою охотою явился. Ну да не царские все это слова…

Взял себя за нос двумя пальцами, отсморкнулся, поданным Ртищевым платком вытер глаза и нос.

— Говори, Федор Михайлович. Для твоих слов мои уши всегда отверсты.

— Государь, — лицо у Ртищева вспыхнуло вдруг, — не прими, упаси боже, мою просьбу за трусость… Но что я тут, на войне? Только хлеб даром ем… Дозволь мне отъехать в Вязьму. Буду всех увечных собирать и лечить. Чем дальше, тем ведь больше будет и своих, и чужих. Чужие-то они — нам чужие, а Богу все свои.

— Ах, Федя! — изумился государь. — Ах ты, голубчик! Воистину так: богу — все свои… Отпускаю тебя с хорошим сердцем… Только денег не дам. Боюсь протратиться. Война, сам видишь, деньги жрет, как свинья. Чего ни дай и сколько ни дай… Хорошо, хоть медных додумались начеканить… А ты с Богом! С Богом поезжай!

Обнял Федора Михайловича, поцеловал.

— К Марии Ильиничне напиши! Царица у нас, слава богу, сердобольная. Она и денег даст, сколько может. Напиши ей, и сам я тоже напишу.

И, просветлев лицом, пошел государь к своим делам, по-детски забыв о раненых, ибо теперь ранеными было кому заняться.

Выпадают и царям дни, полные удачи и большого государева счастья. По прибытии на стан в Богданову околицу, в праздник святых апостолов Петра и Павла, едва отслужили утреню, примчался во весь дух сеунщик боярина и воеводы Василия Петровича Шереметева. На государево пресветлое имя сдался славный и древний русский город Полоцк.

— Полоцк брал великий государь Иван Васильевич, и мы взяли! — воскликнул государь и тотчас наградил сеунщика новым серебряным рублем, а боярину Василию Ивановичу Шереметеву велел передать золотой в десять червонцев — португал.

Бояре и бывшие в свите в очередь пошли поздравлять государя с городом. Среди поздравлявших был дворянин Ордин-Нащокин, который сказал государю:

— На Полоцк ходил за княжной Рогнедой святой князь Владимир. С древним тебя городом, великий государь. Этот город со времен Рюрика известен. Разъединенное соединяется в единое целое. Все это — твоя наследственная вотчина, великий светлый наш государь!

Алексей Михайлович, улыбаясь, посмотрел в глаза дворянину:

— Помню тебя. По псковским делам помню. Хорошо служил. И ныне жду доброй службы.

Грохот, сорвавшийся со стены, приподнял, кажется, сам небесный свод, и теперь все войско осаждавших зачарованно смотрело, как прыгает по земле, играючи, каменное, величиною с колесо, не курочкой снесенное яичко.

Савва, мастеривший с плотничьей артелью «город» — башню для приступа, только что приладил очередное бревно. Сверху ему хорошо было видно: ядро, посланное со стен Смоленска, впустую врагом потрачено. Никого не задело.

Теряя скорость, оно перекатилось, шипя, через дождевую лужу, и тут наперерез ему выскочил бычок. Передние ножки в землю упер, задними взлягивает, лбишко белый, комолый.

Царево войско аж обмерло.

Господи! Крикнуть бы кому! Замерли все истуканами. И ядро накатилось на упрямого игруна, перекатилось и скоро стало, обессилев. А на земле, на траве зеленой, лежал не бычок — отпечаток бычка.

Все, кто видел это, перекрестились.

Сошел Савва со своей башни, поглядел на нее — этакую грозу, и показалась она ему соломенной.

— «Острая Панна» пальнула, — сказал пятидесятник. — Наша пищаль, русская. В ней — жуткое дело — сто восемьдесят пять пудов.

— Откуда тебе знать? — спросили.

— Это вы, трава нещипаная, впервые под Смоленском, а я бывал тут. Тому, братцы, вот уж двадцать лет. Восемь месяцев стояли.

— И чего?

— Чего? Короля дождались, он и показал нам, где раки зимуют.

— А нынче как?

— А нынче надо рот меньше разевать! Построили башню — хорошо, другую скорее ставь, чтоб с приступом не мешкать.

2 июля от князей Алексея Никитича Трубецкого, Григория Семеныча Куракина и Юрия Алексеевича Долгорукова, чей полк уходил из Москвы первым, пригнал сеунщик с известием о взятии Рославля.

На радостях Большой наряд грохнул из всех стволов по крепостным башням Смоленска, и тот огненный бой, сотворенный человеком, грозою превзошел самую неистовую грозу Ильи-пророка. Гордая крепость, правду сказать, от шума не рассыпалась. И не смолчала. Савва глядел на страсть во все глаза, ибо такого зрелища в жизни не бывает, то зрелище смерти. Камень на стенах и тот горел.

— Двадцать! — сказал радостно пятидесятник.

— Чего?! — удивился Савва.

— Двадцать пушек на башне.

Смутился Савва. Пока он ужасался, истинные воины не гром слушали, а вспышки считали. Насчитали таких вспышек всего более ста семидесяти. В пушках Смоленск недостатка не знал.

Чтоб не смущать души своей раздумьями, жил Савва не сам по себе, а как муравей — живая частица живого муравейника.

Говорили «тащи» — тащил, говорили «беги» — бежал, «стой» — стоял…

Теперешняя его жизнь была для него не жизнью, а словно бы присловьем в сказке. Сказка шла-шла да и запнулась, а язык бахаря не умолк, молол не хуже мельницы, но куда-то в сторону, на что-то все намекая, чего-то все загадывая.

Савва не думал о Енафе. Не позволял себе такого. Коли снилась, глаза открывал тотчас… И все потому, что не хотел признать войну за жизнь. Пуще смерти самой боялся, что вдруг ему чего пожелается. И уже скоро выпал Савве день зело искусительный.

4 июля царскому войску на помощь, а скорее ради государской чести пришли казаки нежинского полковника Василия Золоторенко, шурина Хмельницкого, родного брата Ивана Никифоровича, наказного гетмана Войска Запорожского.

То ли глядя на сытых казачьих коней, то ли уж совпало так, послал Артамон Сергеевич Матвеев целую полусотню, в которой служил Савва, косить для полковых лошадей сено.

Пятидесятник увидал овсы и, недолго думая, приказал скосить их.

— Да как же так? — возроптали драгуны. — Не помнишь, что ли, присказки: на благоверного князя Андрея батюшка-овес до половины урос. Подождать бы! Да и хозяин, смотришь, сыщется!

— Косить! — приказал пятидесятник. — Всякий здешний хозяин — царю враг.

Взял Савва в руки косу, и вспомнилось, как осоку на болоте косил… Аж головой замотал, чтоб виденье от себя отогнать. Ан нет! Стоит перед глазами болото, а посреди топей, ни на дюйм ногами не увязнув, — Енафа с младенцем на руках.