В дверях собора показался полковник Артамон Матвеев. Уставился на Агишева.

— Почему без дела? Где твоя служба?

Агишев, мелко кланяясь, засеменил прочь. Аввакум поглядел на полковника снизу вверх.

— За мной?

— За тобой, — сказал тихо Матвеев, и на щеках его проступил румянец.

Аввакум встал, кинул крошки голубям, поглядел на златорадостные купола Благовещенского собора и — никакого страха в себе не сыскал. Подумал только:

«Неужто Бог оставит меня? Звали протопопом, а теперь распопом окликать будут».

— Благослови! — Нищий схватил Аввакума за ноги.

Благословил.

В соборе Аввакума приняли у Матвеева монахи, повели к алтарю.

Он шел и видел — одного Никона.

Как сверкающая гора, заслоняя собою всех прочих служителей и алтарь, стоял он, вперя глаза в пространство, поверх голов.

«Он меня и не видит! — с ужасом подумал Аввакум. — Я для него не человек, но помеха».

И еще мелькнула жалостная мыслишка о том, что ведь несправедливо все это, неправильно! Ведь он, Аввакум, надежды на Никона питал, хотел служить ему истово.

Бог того не дал.

Аввакума поставили перед алтарем. Действо отчего-то замедлилось, и Аввакум, приходя в себя, увидел, что царь сошел со своего царского места и что-то говорит Никону.

Уже в следующее мгновение к Аввакуму подошли монахи, повели из собора, а потом он шел за Артамоном Матвеевым и вышел на солнце. Его окружили стрельцы.

— Не расстригли! — сказал им Аввакум и засмеялся.

Его куда-то повели, а он через плечо, до боли выворачивая голову, взглядывал на купола Благовещенского.

Не расстригли.

Привели в Сибирский приказ.

Одна за другой отворялись двери, и наконец Аввакум очутился перед большим седым человеком, с тяжелой головой, с тяжелым телом и в тяжелой на вид шубе.

Вдруг эта глыба тяжести поглядела на Аввакума глазами синими, как ленок. То был знаменитый Третьяк Башмаков, заправила сибирских дел.

— Не расстригли, и слава богу, — сказал Башмаков. — В Сибири церквей довольно, а люди и там живут… Садись, будет тебе допрос по всем статьям.

Аввакум сел на лавку.

— Как зовут, какого звания, сколько лет, сколько детей?..

— Зовут Авва… — начал Аввакум, и вдруг какая-то лютая горечь подкатила к горлу, перехватив дыхание.

— Квасу! — приказал дьяк, и проворный подьячий поднес протопопу полную кружку.

Аввакум отпил глоток и, только теперь почувствовав жажду, осушил кружку до дна.

Допрос был короток и нестрашен.

Третьяк Башмаков сам проглядел написанное писарем, дал прочесть Аввакуму.

— Все равно?

— Да будто бы.

— Мешкать в твоем деле никак нельзя. Никон может и спохватиться, что выпустил тебя в здравии и без ущемления, — сказал Третьяк Башмаков. — Завтра бумаги перебелят. Семнадцатого — в путь.

Аввакум согласно кивал головой, и дьяк, замолчав, поглядел на него строго, но и сокрушенно.

— Что же не спросишь, как далеко тебе ехать?

— Так ведь все равно далеко!

Башмаков засмеялся.

— Сибирь — это и Нижнеколымск! Туда дорога немереная. И Якутск — туда водой и посуху верст будет тысяч семь, а то и все десять.

— Мне в Якутск? — спросил Аввакум.

— В Тобольск, под начало архиепископа Симеона.

— А до Тобольска сколько?

— Три тыщи верст. — Башмаков подал Аввакуму черновик проезжей грамоты.

Ехать надо было через Переславль-Залесский и Ярославль в Вологду. Из Вологды водой в Тотьму, Устюг Великий, Соль-Вычегодскую. И далее Кайгород, Соль-Камская, Верхотурье, Туринский острог, Тюмень и, наконец, Тобольск.

— Ступай домой, собирайся! — сказал Башмаков.

Аввакум встал, оглянулся.

— Так вот и идти?

— А как же еще?

Аввакум виновато улыбнулся:

— Привык на цепи ходить да с провожатыми.

— Ступай да помалкивай больше, чтоб вдруг еще какой перемены в жизни твоей не случилось, — сказал сердито Третьяк Башмаков. — Телеги к дому твоему через день с утра будут. Две телеги.

И вытащил из мешочка горсть ефимков.

— Возьми, протопоп! Дорога у тебя дальняя. И не поминай нас лихом. Сибирь — место для жизни пригодное.

Последние шагов двадцать Аввакум не шел — бежал. В сенях перевел дух, перекрестился, вошел.

Зыбка. Под зыбкой прикорнула, сидя на чурбачке, Агриппина. Анастасия Марковна спала на постели. В ногах у нее Прокопка. Послеобеденный сон. Иван где-то ходит…

Аввакум растерялся: так не хотелось будить родных, драгоценных ему людей. Он снял обувь и, ступая на носки, пошел к лавке, чтоб сесть и подождать пробуждения домашних. Но не стерпел, шагнул к зыбке поглядеть на младшего сыночка.

Такая капелька была перед ним!

Живая. Родная. И даже с ресничками.

— Петрович! — услышал он.

Вздрогнул. Поднял глаза. Из постели на него смотрела Анастасия Марковна.

Он закивал ей головой, улыбаясь.

— Отпустили?

Он опять закивал головой, не решаясь сразу объявить обо всем.

— Ну что же ты стоишь? Поди же ко мне.

Он обошел зыбку, встал на колени у постели, поцеловал жену в лоб, в губы.

— Слава богу! Слава богу! — шептала Анастасия Марковна.

Он все кивал головой, а потом сразу сказал:

— Отсылают нас отсюда.

— Да ведь это и хорошо. От мучителей — с глаз долой.

— Марковна! В Сибирь нас отсылают.

— И ладно. Лишь бы с тобой.

Он смотрел в ее сияющее счастьем лицо и, прижав руки к груди, поклонился ей.

— Богородица, слава тебе, что дала мне такую жену.

Анастасия Марковна поднялась. Лицо у нее было белое-белое. Ее пошатывало.

— Не оправилась еще? — испугался Аввакум.

— Крови много вышло! Да ты не смотри на меня. Я скоро поправлюсь.

— Марковна! — оторопел Аввакум. — Ехать-то нам — завтра!

— Пусть завтра, — легко согласилась Анастасия Марковна.

Проснулся, заверещал маленький.

— Окрестили?

— Окрестили. Корнилием назвали. Все по-твоему.

— Батюшка! — раскрыв глаза, удивилась Агриппина.

— Батюшка! — завопил Прокопка, спрыгивая с постели.

— Ваня-то где у вас?

Аввакум сгреб Агриппинку с Прокопкой и то гладил им головки, то отирал свои слезы.

— Ваня дровишек пошел пособирать, — сказала Анастасия Марковна. — Много ведь дерева валяется зря.

— Не пригодятся теперь дровишки. — Аввакум оглядел избу. — А ведь ничего-то не нажили мы с тобой, Марковна. Всей поклажи два узла да детишки.

— Вот и хорошо! Жалеть больно не о чем. Бог, Петрович, лучше нас знает, что да к чему.

— Это верно, — согласился Аввакум, — мы и про завтра ничего сказать не умеем, а у Бога и что через год будет записано, и через десять лет, и на каждый день, на каждый час для всякого, кто с душою рожден.

— Ваня придет, за братьями твоими надо послать.

— Бывали они у тебя? — спросил Аввакум настороженно.

— Затемно приходили. Деньжонок один раз принесли, у самих тоже ведь негусто. Хлебца два раза. Евфимий требуху и половину гуся.

— Всего-то не донес. Тяжелый, видно, был гусь.

— Не греши ты на братьев, — попросила Анастасия Марковна. — Страшное нынче время. Не только за подачку, за доброе слово наказать могут.

Никон отходил ко сну. Сняв одежды, он возлежал на лебяжьем пуховике, сдобный, белый, душистый, как праздничный каравай.

— Устал я, — сказал он келейнику Киприану. — Вот ведь! Все могу, а ничего не хочется.

Погладил себя по груди, приложил ладонь ко лбу, улыбнулся.

— Ты чего так смотришь?

Киприан пожал плечами и уперся упрямыми глазищами в стену.

— Отпусти меня, святейший!

Благодушие медленно сползло прочь с Никонова лица.

— Ты! Хочешь уйти? От меня?!

— От тебя, святейший, — сказал Киприан твердо.

— Как же это? — Смущение и беспокойство тотчас обострили Никону лицо. Точеный нос стал как косточка. — Чем же это я тебе не угодил?

— В монастырь хочу. На Соловки. Праведной жизни хочу.