От страха Алексей Михайлович открыл глаза, а на него с испугом Мария Ильинична смотрит.

— Ты чего? — спросил.

— Я ничего. Зубами ты скрипел. Может, глисты?

— Нет, — сказал Алексей Михайлович, отирая холодный пот со лба. — Сон.

— Так если дурной сон, значит, к хорошему.

Он кивнул, но не поверил.

— Вставать не пора?

— Полночь.

Алексей Михайлович лег, вздохнул.

— А я бы его узнал.

— Кого?

— Мужика… Мужик приснился с вилами.

— Горюешь, вот и снится страшное, — сказала царица.

— О чем это я горюю?

— О расстригах. Завтра Логина расстригать будут, потом Аввакума. Разве не жалко?

— Чего жалеть ослушников? Сегодня одного пожалеешь — завтра их будет сто. Ослушник, как дурное семя, родит быстро и помногу.

— Будет тебе! — сказала царица, поворачиваясь на бок.

Царь вздохнул — ему и впрямь было не по себе.

Логина расстригли в обедню. Расстригал сам Никон в присутствии царя. Поутру приходил к Алексею Михайловичу и просил быть на расстрижении, ибо с Логина все и началось.

Одно только присутствие государя было одобрением патриаршего суда над непокорным протопопом Логином и над всеми другими протопопами и попами, усомнившимися в истинности слова и дела Никона.

Государыня царица Мария Ильинична, царицына сестра Анна Ильинична, Анна Михайловна Вельяминова и Федосья Прокопьевна Морозова на той обедне стояли за запоною.

Когда волосы обрезали, терпел Логин, а вот когда Никоновы слуги содрали с него однорядку и кафтан, грубо, с толчками, — взъярился. Отпихнул всех от себя.

— Подите прочь! — И к алтарю.

Через порог Никону, в морду его толстую плюнул.

— До нитки ободрать хочешь? Не успел на патриарший стул сесть, уже хапаешь, что только под руку ни попало! Да будь же ты проклят! Подавись!

Содрал с себя рубаху да и кинул в Никона. Тот шарахнулся в сторону, и упала рубаха Логинова на алтарь, дискос покрыла.

— Господи! Господи! — воскликнула Мария Ильинична.

Логина сбили с ног, поволокли по церкви. С паперти скинув, тут же, при народе, заковали в цепи, погнали в Богоявленский монастырь, охаживая метлами и шлёпами.

Мария Ильинична не достояла обедни, ушла, смятенная.

Логина посадили в яму как был, без рубахи. Последние августовские ночи в Москве холодны…

Как волк, клацал зубами бедный расстрига. И вдруг пали ему на голову шуба и шапка. Подошел среди ночи к стрельцам, караулившим Логинову яму, полковник Лазорев. Каждому дал по ефимку и велел отвернуться.

Шуба явилась с самого Верха — от царицы. Шапку прибавила боярыня Федосья Прокопьевна, но про то и Лазорев не знал, получив шубу, шапку и деньги из рук жены Любаши.

Когда утром Никону донесли, что расстриге ночью Бог послал шубу и шапку, — засмеялся.

— Все-то у нас валят на Бога. Знаю пустосвятов тех! — И призадумался, глаза прищуря, и что-то высмотрел в себе, что-то высчитал. — Шапку-то заберите у него, и без шапки хорош, а шубу оставьте.

Ждали Логину казни за плевки на патриарха да за то, что растелешился в церкви перед царем и царицею, а ничего страшного и не случилось. Отправили в Муромский уезд, в деревню, под начало родного отца.

Гадали — отчего так? И одно приходило на ум: царица-матушка, сердобольная Мария Ильинична, заступилась.

Аввакум сидел все в той же яме, правда, без прежней строгости. Раз в день его кормили, два раза водили в церковь — на заутреню и вечерню.

8 сентября, когда Аввакум отсидел уже три недели, его навестил Ваня — сынок. Никого сторожа к сидельцу не пускали, а сына пустили.

— Большак мой! — обрадовался Аввакум, которого ради свидания подняли из ямы в неурочный час.

Прижал к себе сыночка, да цепью больно сделал — вздрогнул Ваня, но не пискнул, стерпел.

— Рассказывай. Как матушка?

— Отмучилась, — сказал Ваня.

— Как отмучилась? — охнул Аввакум.

— Ни, батюшка! Она жива! Ребенок у нее родился.

— Ребенок! — засмеялся Аввакум, и слезы выступили у него на глазах. — Перепугал ты меня. Кто же он, ребенок-то?

— Братик.

— Ну вот, теперь вас трое — добрая защита матери и Агриппинке.

Разговаривали во дворе, возле тюремного сарая. Тут вдруг вышел из покоев архимандрит с двумя келейниками.

— Ну, сыночек, дай я тебя благословлю! — Аввакум поспешно перекрестил и поцеловал Ваню. — Ступай! Архимандрит как бы на нас с тобой не напустился.

Ваня повернулся было, чтоб уйти, но стражник схватил его за рубашонку.

— Отпусти ты сына-то! — взмолился Аввакум, но тут подошел архимандрит.

— Сынок? — спросил.

— Сынок. Пришел сказать, что нынче прибавление у нас в семействе. Мальчик родился.

— Слава богу! Как назовешь?

— Назову, как Бог велит. Нынче восьмое, крестить — тринадцатого. А тринадцатого — день Корнилия-сотника, первым из язычников принявшего крещение от апостола Петра в граде Скепсисе.

— Памятлив ты, Аввакум! — удивился архимандрит и приказал келейнику: — Протопопова сына посади в телегу и отвези домой. Пошли роженице крестик серебряный для отрока Корнилия и припасов нескудных, чтоб в доме была радость.

— Благослови тебя Бог. — Аввакум до земли поклонился архимандриту.

— Что же ты мне кланяешься, будто я икона! — сурово укорил архимандрит.

— Потому тебе кланяюсь, что ты первый человек, сотворивший для меня добро со дня моего заточения.

— Ах, протопоп! Мы Бога друг перед дружкой любим! Но только можно ли Бога любить, не любя самого себя?

— Про то не думал, — признался Аввакум.

Архимандрит, кривя губы, оглядел его с ног до головы.

— Воняет от тебя, протопоп.

— Воняет. В яме сижу.

Архимандрит вдруг рассмеялся.

— Для меня как раз баню истопили. Пошли-ка в баню, протопоп.

— С цепью не сподручно мыться.

— Снимите с него цепь! — приказал архимандрит.

Цепь сняли, и пошла сказочная совсем жизнь. Парился Аввакум вместе с архимандритом в духмяной от всяческих снадобий бане, пару поддавал анисовым квасом, пил ставленные меды.

После бани, в чистом белье, в уже постиранной, высушенной, выглаженной рясе своей, сидел за столом архимандрита, угощаясь стерлядью, осетриной, икрой, сладостями и соленьями.

— Хорошо! — сказал архимандрит, отваливаясь от стола. — Я люблю себя, протопоп. И в себе Бога люблю, потому что помню: я есмь его подобие.

Аввакум согласно кивнул головой.

— Вот и ты докажи, что любишь Господа. Поклонись патриарху, ибо Божьим провидением ставятся над нами начальники наши.

— А ежели Антихрист в мир явился? — спросил Аввакум.

— Не богохульствуй! — осадил архимандрит. — Не нашего то ума дело. То дело — опять же Господнее! Наше дело — исполнять, что скажут.

— Неронов правду говорил, а его оболгали и — с глаз долой. Такое дело не может происходить от Бога!

— Вот ты сей же миг из-за стола моего отправишься в яму. А я к приходу твоему велю всей братии нужду туда справить.

— Твоей власти на это довольно будет, — согласился Аввакум. — А рассудит нас Бог.

Встал. Глянул на стол, ломившийся от еды, схватил серебряное блюдо с осетром, поднял и треснул им об стол.

Ударили по шее, заковали в цепь, бросили в яму.

Сидел, принюхиваясь. Не исполнил свою угрозу архимандрит, и на том ему спасибо.

15 сентября в сермяжной телеге Аввакума повезли в Успенский собор на расстрижение.

Возле Никитского монастыря встретили крестный ход.

«Против крестов везут, — сказал себе Аввакум, — к чему бы это? Какой в том знак?»

В Успенском соборе шла обедня. Аввакума посадили на паперти, рядом с нищими. Нищий дал ему пирожок с капустой. Есть не хотелось, но взял, съел.

— Ихх-гы-гы! — заржал как жеребец десятник Агишев, проходивший мимо собора. — Аввакум! Дружок Неронова! За ним в дорогу собрали?

Аввакум жевал пирожок, ловя в ладонь крошки.

— Вот оно, твое житье теперь, с нищими! — не унимался Агишев. — А был — протопоп! Был да сплыл — последняя твоя трапеза протопопская.