Арсен шел от справщиков и морщился: как избавляться от всей этой братии? Повыгоняешь — врагов не оберешься.

Он вошел в палату, где хранились книги, открыл сундук, стоящий в самом дальнем углу, достал охапку манускриптов, отнес их на стол у окна. Сел на тяжелый вечный стул, взял первую попавшуюся грамоту и — вздохнул. Со всхлипом вздохнулось.

То оттаяли слезы в заледеневшей груди, а оттаяв, накатились на глаза, и преломился в них свет горячими сверкающими звездами.

Привел Господь, через соловецкую каменную муку, привел-таки к сладчайшему делу Познания.

Не успел Арсен и одного столбца вычитать, прибежал Наседка. Морда красная, глазки оловянные таращит, в обеих руках листы.

— Ересь! Ересь! — завопил.

«Боже мой! Это же дикая свинья, — с ужасом смотрел Арсен на московского грамотея. — Ему бы еще клыки из пасти!»

Арсен молчал, но Иван Наседка не унимался:

— Ересь! Ересь! Тьма нашла на Россию! Господи! Да спаси же ты нас от греков и киевлян!

Надо было что-то делать.

Арсен встал, взял у справщика листы, стал читать, заткнув уши.

Листы были из новой, готовящейся к печати «Псалтыри» со статьей о замене двуперстного знамения на трехперстное.

Мысли у Арсена заметались. Троеперстие принято у греков, и, если оно появилось в новой «Псалтыри», — значит, на то воля Никона. Тотчас вспомнились его загадочные слова: «Озарила меня мысль, величавая мысль!»

— О какой ереси ты говоришь? — спросил Арсен, придерживая и голос, и само дыхание. — Троекратие принято во всем православном мире. И на Афоне, который в Москве почитают.

— «Стоглав»! «Стоглав»! Не замай! — кричал Наседка бессвязно. — Мелетий и Феодорий — твои же, греки! Они возвещают: кто не знаменуется двумя перстами, как Христос знаменовался, тот проклят!

Сгреб листы со стола Арсена, кинул на пол, принялся топтать, крича:

— Ересь! Ересь!

Тут еще прибежал старец Савватий, Наседку оттолкнул, листы с полу поднял, но тотчас и сам петушком на Арсена кинулся:

— Эту пагубу мы переписывать не станем! Мало этой геенны! Статья о двенадцати земных поклонах молитвы Ефрема Сирина попорчена.

— Вы будете делать то, что укажет патриарх! — сказал Арсен властно, зычно. И вовремя: в палату вошел Никон.

— О святейший, не выдавай нас грекам! — Наседка и Савватий дружно кинулись патриарху в ноги.

Никон поглядел на них, поднял посох да и огрел по очереди.

— Рыла неотесанные! Греков они учить вздумали! Патриарху указывать!

И еще раз огрел.

Однако ж выгнать старых грамотеев, собранных прежним патриархом Иосифом для исправления церковных книг, попорченных небрежением переписчиков, Никон не отважился. Знал — государю кинутся жаловаться. А чью сторону государь возьмет? Уж конечно не сторону Наседки, но дело все же непростое. Большое дело, для Москвы новое — сравниться наконец духовной жизнью с жизнью многомудрых греков и заодно московской отсебятине конец положить.

Не ошибся Никон: справщики Наседка, Савватий и мирянин Сила государю пожаловались.

Патриарх Никон садился обедать.

Помолясь на икону Спаса Нерукотворного, он прошел на свое место во главе стола, сел и, разведя руки, пригласил сотрапезников. За стол были приглашены на этот раз: патриаршие бояре князь Дмитрий Мещерский, молодой, деловой, только что приехавший с Валдайского озера, и почтенный Никита Алексеевич Зюзин, из духовных — епископ коломенский Павел, киевлянин Епифаний Славинецкий, Арсен Грек, соловецкий монах Иона и келейник Киприан.

— Что Бог послал! — улыбнулся Никон, беря золотую ложку и откусив хлеба, запуская ложку в золотое блюдо с прозрачной, в алмазных блестках, ухой.

Отведал, поглядел в потолок, смакуя.

— Отрадная ушица!

Виночерпий разлил в серебряные чарки драгоценное фряжское вино, а Никону из золотого, византийской работы, тонкогорлого кувшинчика — в золотую стопочку.

Уха была тройная: сначала ее сварили из ершей, потом, отбросив ершей, из стерляди, после стерляди — из белуги. На второе поставили осетра, лососину, черную икру, рыбный пирог и соусы на шафране.

Князь Мещерский за обедом рассказывал о строительстве Иверского монастыря. Дело спорилось, строителей много, всего у строителей вдосталь. Была, однако, опасность, что деньги, расходуемые хоть и с толком, но широко, вскоре иссякнут.

— Иверский монастырь — Никонов первенец! Никон своего первенца не оставит, — сказал патриарх и усталым движением протер глаза. — Знаете, что такое быть патриархом? У всякого человека дела разделяются на большие и на малые, а вот у патриарха малых дел нет, все одного роста. К патриарху идут, когда идти уже не к кому. Боярину город подай, псаломщику — кусок хлеба. А в том куске у псаломщика вся его жизнь и жизнь его домочадцев. У патриарха на любого страждущего должно хватить терпения и доброты.

— Слава тебе, святейший! — воскликнул Арсен Грек. — Твои слова следует заносить в книги, чтоб были те книги поучением не только русским людям, но и для всех прочих народов, не имеющих такого пастыря.

Павел Коломенский долгим взглядом из-под тяжелых бровей посверлил Арсена Грека. Как на больного поглядел.

А Никон на Павла. Епископ, не смутясь, прихлебнул вина и сказал:

— Нектар! Вот я и жизнь прожил, а такого вина не отведывал.

И покосился на золотой сосуд, поставленный для патриарха. Никон отпил своего вина из золотой стопки и ответил Павлу:

— Дело обычное. У крестьянина есть хлеб на столе — вот и вкусно ему. И у каждого из вас стол сытен и лаком, а все же ваш стол — не чета царскому. Но есть еще один великий стол, за которым все мы будем равны, тот стол Господа Бога. И не по чинам за тем столом сидят, но по делам праведным. — И обратился к Арсену Греку: — Ты один из нас бывал на Афоне, расскажи про жизнь праведников афонских.

Арсен встал, поклонился в пояс, сел. Призадумался.

— Гора Афонская — великолепие для глаз, — сказал, и белое лицо его запламенело, глаза стали еще больше, и в них светились откровенная нежность и откровенная грусть. — Афон — это Греция. Я не знаю другой страны, в которой люди были бы столь уважительны к древности, ибо в памяти греческого народа сохраняются рассказы о событиях, минувших за многие тысячи лет до нас. Например, рассказывают, что о скалы Афонской горы разбился в бурю флот персидского царя Мардония, а произошло это за пятьсот лет до Рождества Христова. Как вам описать Афон? Эгейское море похоже на русское осеннее небо в ясные дни — столь оно прекрасно! На побережье громады скал, глубокие ущелья, а рядом — ласковые долины, дымка оливковых рощ, темно-зеленые леса. А сколько виноградников! О, этот ни с чем не сравнимый запах, когда сжигают осенью старые листья и отжившие ветки!

— А по мне, нет слаще русского воздуха! — сказал епископ Павел. — Ух, как морозец-то в ноздрях лапой дерет! А летом! Вспомните-ка июньские луга. Или жниву! Жнивой тоже сладко пахнет Как еще сладко-то! И про весну не смолчишь. Весенний дух так и подкатывает под самое сердце!

— Дух духом! — Никон в сердцах голос повысил. — Дух духом, а что-то нет у нас монастырей такой святости, как монастыри Афонской горы. Там ведь «Троеручица», «Иверская Богоматерь», глава и десница Настасьи Узоразрешительницы, Богоматери «Акафистная-Хилендарская», «Млекопитательница», «Одигитрия», «Закланная», «Утешение».

— В Хилендарском монастыре многопочитаема еще и «Попская» икона богоматери. С нею совершаются все крестные ходы, — сказал Арсен. — Некогда в монастырь под видом монаха пробрался еретик. Намерения у него были самые недобрые, но однажды на водосвятие он нес эту икону и, оступившись над обрывом, упал в море и утонул. Был он иерей, и носят теперь эту икону обязательно иереи.

— Я, грешный, питаю невыразимую любовь к «Иверской Богоматери»! — воскликнул Никон. — Каждый день молюсь за архимандрита Пахомия, по милости которого прислана нам точная копия иконы. И за инока Иамвлиха молюсь, написавшего икону…