– Если мы танцуем не по правилам, значит, не слушаем музыку, а музыка – голос, дарованный нам Всемогущим, чтобы поклоняться Ему, разве нет? Фичино[16] говорит…
– Фичино, вот как? А ты образованная девушка. – Он ущипнул меня за талию. – Хорошо. Мою прославленную сестрицу должны окружать умные женщины, иначе это будет принцесса, одетая в рванье.
– Но тогда ее красота засияла бы еще ярче на этом фоне.
– А теперь не хочешь ли процитировать своего учителя по рисованию? Еще немного подобной перепалки, и я окончательно буду сбит с ног, тогда, – он понизил голос до шепота, и я скорее почувствовала его горячие слова, чем услышала, – я упаду беспомощно в твои объятия. Тебе когда-нибудь говорили, что мочки ушей у тебя цвета рахат-лукума? Я, между прочим, очень хорошо готовлю лукум, как-нибудь тебе покажу. – Чезаре прикусил мою розовую мочку ровными зубами.
До меня только сейчас дошло, что женщины, которых я не узнала, дорогие содержанки, куртизанки вроде Фьямметты. Они занимались своим ремеслом осмотрительно, в домах, предоставленных им состоятельными любовниками. Наверное, я не лучше их, но мне было безразлично. Опьяненная танцем, в исступлении от желания, я думала лишь о следующем мгновении, когда он обнимет меня и прижмет к своему телу. А Фьямметта пусть идет к себе и считает свое золото. Чезаре мой. Конечно же, он любит меня сильнее, чем ее. Я девственница, а разве не он однажды собрал всех девственниц в Капуе и заточил в башню для своего удовольствия?
И тут я осталась одна. Музыка закончилась, и хотя мир по-прежнему кружился вокруг меня, я остановилась в самом его центре, покинутая, остывающая от жарких объятий Чезаре. Так же быстро, как он нашел меня, так же быстро и оставил, пересек зал и уселся между своей любовницей и донной Лукрецией. Одну руку он опустил на колено Фьямметты, а голову прислонил к плечу сестры. Тем временем слуги убирали канделябры со столов и расставляли через равные промежутки на полу. Анджела поманила меня обратно, а проститутки выстраивались неровными рядами для следующего танца, не переставая галдеть, как попугаи. Я вернулась к Анджеле, оркестр заиграл сарабанду. Отвернувшись от Ипполито, она схватила меня за руку и с тревогой заглянула в лицо, но я лишь ощущала на себе пальцы Чезаре. Я сидела совсем близко к Анджеле и даже слышала учащенное биение ее сердца, оттого что Ипполито ласкал ее бедро.
Танцующие женщины во время фигур танца не брались за руки, а скорее ласкали друг друга, расшнуровывая корсеты, расстегивая юбки, сбрасывая одежду под музыку. Подобной сарабанды мне видеть до сих пор не приходилось, и я отвела взгляд. Посмотрела, как я себя в том уверяла, на донну Лукрецию в надежде получить совет. Наверняка она не считала подобное действо подходящим для смешанной компании, тем более в присутствии дамы, собиравшейся замуж, хоть и в третий раз. Однако я встретилась взглядом не с донной Лукрецией, а с ее братом. Ну конечно. Чего еще я ожидала?
Я смело улыбнулась. Властным кивком в сторону танцующих куртизанок он дал понять, что мне следует смотреть на них, а не на него. Улыбка так и застыла у меня на губах. Значит, вот что доставляло ему удовольствие – не добиваться моей любви, а унижать меня зрелищем обнаженной плоти. Хотя, может, его интерес не заходил так далеко. Я нехотя перевела взгляд на танцующих, однако успела заметить, как он повернулся к Фьямметте и его рука с пороховым ожогом скользнула в ворот ее платья. Я смотрела сквозь слезы на тела танцующих, розовые и смуглые, с обнаженными сосками, что глядели на меня немигающим взором, как в письме Престера Джона[17], который описывал существа без голов, с лицами на торсах и глазами вместо сосков.
В зал вошли еще слуги, все в двухцветной ливрее Чезаре, с его именем, вышитым на спине. Они принесли широкие плоские блюда с жареными каштанами и разбросали по полу, как крестьяне, сеющие зерно. Опустившись на четвереньки, куртизанки принялись охотиться за каштанами, ползая среди светильников, освещавших то ягодицы, то бедра, то отвисшие животы. Некоторые просто брали орехи пригоршнями и засовывали в рот, другие подхватывали их похотливыми языками. А третьи, устанавливая орехи на краю столов, умудрялись зажать их женскими органами, после чего садились на корточки перед юношами из окружения Чезаре и приглашали их угощаться. Те не отказывались, действовали руками или ртом, кто как хотел, чем вызывали восторженные аплодисменты Чезаре и его отца.
Музыканты невозмутимо продолжали играть, однако зрителей охватила напряженная неподвижность. Мужчины и женщины наблюдали, тщательно скрывая свое возбуждение, как люди Чезаре, наевшись досыта каштанов, начали совокупляться с куртизанками на полу, при этом Святой Отец подбадривал их и давал советы, вроде того, как это делают по праздникам хозяева кулачных бойцов, стоя на краю площадки. Зрители начали ерзать, пряча руки в складках одежды, разговоры стихли до шелеста, послышались тихие стоны, временами мычание, и острый мускусный запах смешался с запахом застарелого пота, камфары и экзотическими ароматами свечей. Я сидела в ужасе, как зачарованная, и думала, что я, наверное, единственная в этом зале, кто держит руки у себя на коленях.
Я посмотрела на Анджелу: раскрыв рот, с томным взглядом, она поглаживала промежность Ипполито, а он, в свою очередь, запустил пальцы в ложбинку между ее грудей. Я осторожно перевела взгляд в сторону донны Лукреции, опасаясь того, что могу увидеть, и все же надеясь, что она будет слишком занята и не заметит, как я потихоньку отсюда исчезну. Донна Лукреция сидела выпрямившись, подвернув ноги, и со стороны казалось, будто ее зашнуровали слишком туго и она не может дышать. Рядом с ней Чезаре и его любовница слились в долгом поцелуе. Донна Лукреция словно почувствовала мой взгляд и повернула голову. Я прочла в ее глазах такое глубокое несчастье, что оно отпечаталось навсегда в моей памяти, хотя пройдет еще много времени, прежде чем я пойму его причину.
Чезаре высвободился из объятий Фьямметты и подал знак музыкантам, чтобы те прекратили играть. Пары начали распадаться, молодые люди стыдливо поправляли на себе одежду, краснея, словно семейный священник их застиг с горничной. Куртизанки одевались не спеша, зашнуровывали друг друга, поправляли прически, обмениваясь шутками и тихо посмеиваясь. Я представила, что именно так они себя ведут, когда мужчины уходят и они могут расслабиться. В общем-то они не слишком отличались от нас с Анджелой, когда мы, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, лежали либо в ее кровати, либо в моей, и сплетничали о придворных дамах, их нарядах, кавалерах, светских манерах или их отсутствии.
В дверь постучали, в зал бочком вошел мастер Бурчард, папский церемониймейстер, и сказал что-то Чезаре. Скромно одетый, с окладистой седой бородой, он напомнил мне отца. Хотя мы не одевались по иудейским правилам из-за того, что отец имел дела с Ватиканом, его одежда всегда отличалась скромностью – длинные темные одеяния, разве что отороченные беличьим мехом зимой. Меня охватили мрачные мысли, злоба на себя за то, что уступила уговорам отца и вот теперь жажду перехватить взгляд черных глаз Чезаре больше, чем обрести чистую душу или ясное сознание. Меня разозлили также и амбиции отца, бросившего нас с матерью ради того, чтобы сколотить состояние в Риме. Во всем, что теперь происходило, только его вина.
Слуги вносили в зал обитые серебром сундуки и ставили перед Чезаре, донной Лукрецией и Его Святейшеством, затем открывали крышки и опускались рядом на колени. Чезаре сказал, что мужчины, проявившие, по его мнению, а также по мнению досточтимой донны Лукреции и Святого Отца, самую большую удаль с проститутками, получат призы. В случае разногласия, добавил он с полуулыбкой-полуухмылкой, главным арбитром выступит Фьямметта, имеющая огромный опыт. Победителей приветствовали аплодисментами и свистом, когда тем вручали парчовые дублеты[18], шляпы, испанские кожаные туфли и вышитые рубашки. В последнее время мы целыми днями вышивали рубашки, думая, что они предназначаются для дона Альфонсо д'Эсте или для господ и пажей, которым предстояло сопровождать донну Лукрецию в Феррару. Наверное, так оно и было, просто в этом дымном свете нельзя было ничего разглядеть.
