– А как же, Лия, твоя дочь? – раздался голос из темноты.

Я едва осмеливалась дышать. Погибнуть? Неужели мама получила известие? Неужели оно и явилось причиной нашего внезапного побега? Они все погибли или только некоторые? Прошу тебя, Господи, если кто-нибудь из моих братьев погиб, то пусть это будет маленький Хаим, чтобы мне больше не пришлось терпеть от него пытки. Как же они погибли? Где? Что теперь будет с нами? Я задыхалась под градом вопросов, сыпавшихся, как песок через воронку.

– Если бы не моя дочь, я бы ушла с Хаимом. Он говорил, что нам ничего не грозит, ведь Эстер такая беленькая и изящная. И вот теперь амнистии конец, а я все ждала, но ничего не дождалась: ни денег, ни известий. Как женщине с маленьким ребенком одной добираться до Рима? А если его там не окажется?

Я плохо помню путешествие – было темно, светло, затем снова темно, и так много раз. Помню, что камнем выпала из седла и потом с трудом передвигалась, так болели и ноги и зад, помню, что спала на комковатой земле, оставлявшей на коже отпечатки. Поначалу мы еще устраивали пикники, лакомясь хлебом, абрикосами и маленькими тефтельками, сдобренными корицей. Вскоре наступил голод, жажда, и мне уже казалось, будто я больше не выдержу. Но тут ко мне спустился ангел безразличия и унес все горести с собой. Я спрашивала у себя, не умерла ли я, попав в рай, где ничего нет. Мы сменили землю на море, горные хребты на высокие волны, покачивание в седле на ходившую ходуном палубу. И неизменно, как хор в античной пьесе, звучали слова: «Если бы не моя дочь».

Отношение мамы ко мне не переменилось. Она оставалась если не веселой, то оптимистично настроенной. Следила, чтобы я читала молитвы по определенным часам, учила меня песням и заставляла практиковаться в расстановке пальцев на цимбалах, расчерчивая плоский кусочек земли или кусочек палубы мелом. Благодаря ее заботам у меня всегда было вдоволь шитья, хотя теперь я чаще штопала и ставила заплаты, чем вышивала. А еще мама успокаивала меня, говоря, что мои ушки такие маленькие, что генуэзский корсар наверняка пощадит меня, швырнет обратно в море, как слишком маленькую рыбку, непригодную для еды. В начале нашего морского путешествия меня часто тошнило, и мама, скрывая свое недомогание, придерживала мою голову, когда я перевешивалась через перила, и заставляла полоскать горло морской водой. Лучшее лекарство, объясняла она. Уверена, мама даже не подозревала, что я теперь знала, как она в действительности ко мне относится.

Исход моей матери начался между светом и тьмой и закончился между землей и морем, на берегу Неттуно. Было жарко, солнце стояло в летнем зените, этакий шар белого огня на небе, сжигало все подряд, кроме грифов, в ожидании нарезавших круги. Прибрежную полосу усеивали съежившиеся водоросли; сухой белый песок расступался под нашими ногами, когда мы с трудом брели от моря, нагруженные сумками и ящиками. Никакой тени. Во время путешествия много людей заболело, и капитан запаниковал и высадил нас на берег, едва завидев землю. И теперь его лодки ползли, как гигантские насекомые, обратно к кораблю по слепящей поверхности моря, пока мы пристраивали самодельные навесы над теми, кто был слишком болен, чтобы куда-то идти.

Я сидела, притихшая, рядом с мамой и ждала, когда ей станет лучше и она отругает меня за босые ноги и дырку в платье, которую я расковыряла так, что никакая заплата не поможет. Никто со мной не разговаривал, никто обо мне не заботился. Все были слишком заняты, проверяя сохранность пожитков или ухаживая за своими больными. Нескольких мальчиков послали на поиски пресной воды или селения, где можно получить помощь. Мне очень хотелось отправиться с ними, но я не осмелилась. Что скажет мама, если очнется и узнает, что я брожу по окрестностям в компании мальчишек? Я опустила пальцы ног в песок, взяла маму за руку и представила, что она со мной беседует. Ее хриплое затрудненное дыхание действительно казалось попыткой заговорить.

Вскоре ко мне подошла сеньора Абравейнел и присела рядом – своей-то дочки у нее уже не было. Она вынула гребень из-за кушака и принялась расчесывать мне волосы, постоянно говоря о Рейчел, чем немало меня смущала. К тому же я удивлялась, почему она ничего не делает для моей мамы, не помогает ей поправиться.

Неожиданно мама зашевелила губами и слабо покачала головой, словно пытаясь отогнать муху.

– Эстер! – Голос ее был сух и скрипуч, как песок.

– Да, мама?

– Ты где? – Она хлопала по песку, пока не наткнулась на мою голую лодыжку, и улыбнулась, растянув пунцовые трещины на губах.

– Думаю, она тебя не видит, – произнесла сеньора Абравейнел.

– Отчего же?

Сеньора Абравейнел была избавлена от необходимости отвечать, потому что мама снова заговорила:

– Я жила для тебя, моя родная. Я так тобой гордилась. Прости.

Простить? За что? Ведь это я должна просить прощение, что принесла несчастья на нашу голову.

Сеньора Абравейнел мягко потянула меня за руку:

– Пойдем, Эстер, здесь больше делать нечего. Мы с сеньором Абравейнелом о тебе позаботимся.

Никто мне не сказал, что мама умерла, и я верила, что она жива. Даже после того, как мужчины прочитали над ней молитвы о мертвых, пронесли монету над ее глазами и она не сделала ни малейшей попытки сопротивляться, когда они обрезали ей ногти, вырвали несколько прядей волос, завернули в тряпицу и отдали мне. Они извинились, что у них нет хлеба для нужного обряда, а потом принялись громко обсуждать, можно ли вместо пресной воды использовать морскую, соленую, но маме, видимо, было безразлично.

Вернулись мальчики, они нашли деревню, и все засобирались в путь. Я тащилась в последних рядах, чтобы мама могла меня догнать, когда ей станет лучше. На следующем повороте, твердила я себе, или в следующий раз, когда появится корова, чайка или ящерица на камне, я обернусь и увижу, что она идет за нами. Вот так получилось, что я оставила маму на берегу, где прилив накатывал ей на ноги, и каждый раз я оглядывалась с еще большим отчаянием, которое все-таки можно было вытерпеть. Сеньора Абравейнел вцепилась в мою руку, и в Неттуно все уже считали меня ее дочерью, и она выслушивала комплименты моим светлым волосам.

Жители Неттуно, опасаясь заразы, снабдили нас водой, съестными припасами, погрузили на мулов и поскорее отправили дальше, в Рим. Я сидела впереди сеньора Абравейнела, раскачиваясь в люльке и прижимая к груди кожаную котомку, которую дала мне сеньора Абравейнел. Котомка пахла домом. Сеньора сказала, что там лежит наша мезуза, ключ от дома и книга рецептов моей матушки. Она понадобится мне, когда я выйду замуж. Ну конечно, думала я, мама к тому времени нас догонит.

По дороге нас никто не трогал, вероятно, потому, что Он, которого нам нельзя называть, имеет привычку присматривать за своим народом, когда тот переходит из одного места в другое, или потому, что жители этого побережья давно привыкли к бездомным евреям. От них несет соленой водой, изгнанием и заразой неудач.

Хотя Рим и считает себя центром цивилизации, в то время он был меньше Толедо, и моего отца, способствовавшего тому, что валенсианский кардинал Борха с помощью денег сделал себя Папой Римским, было нетрудно отыскать в еврейском квартале поблизости от Кампо-де-Фьори. Это был один из самых больших домов, только что отстроенный и окруженный садом, в точности как отец когда-то пообещал нам с матерью перед тем, как покинуть Толедо.

Полагаю, отец был рад меня видеть, как и я его, и смерть матери, которую он по-своему любил, его огорчила. По дороге из Неттуно, раскачиваясь и трясясь на спине мула, я словно потеряла себя, и пройдет еще очень много времени, прежде чем я вновь стану самой собой. Начать с того, что Эли, который был на шесть лет старше меня, практически мужчина, и ему следовало уже понимать, что к чему, допекал меня своими выходками: «Где твой боевой задор, Эстер? Ты такая размазня. Ну же, дай мне сдачи».

Я не отвечала. Стала образцом девичьей добродетели. Не давала поводов отцу меня стыдиться, и он гордился мной как своей лучшей розой на небесах, где командовал Папа Римский Александр VI. Вместе с несколькими молодыми римлянками благородного происхождения я музицировала и вышивала под присмотром монахинь из монастыря Святой Клары, которые не видели ничего странного в том, что обучали еврейскую девушку. От раввина я получала уроки Торы, а молодой ученый грек с голодными глазами и чахоточным румянцем учил нас с братьями латинскому, греческому и геометрии. Девушки в монастыре Святой Клары научили меня причесываться, наводить щипками румянец и закапывать в глаза розовую воду для блеска, а еще тому, что голод в глазах юного ученого скорее всего объяснялся не отсутствием пропитания.