– Эли еще долго не женится. Джозефа пока ребенок. К тому же с сыновьями все по-иному. Если ты поедешь с донной Лукрецией, то сможешь найти себе мужа среди знати, человека с положением, состоянием, который сумеет тебя… защитить, – неуверенно произнес он. – Герцог Эрколе, видимо, одобряет идею, чтобы его невестке прислуживала новообращенная иудейка и она сможет давать религиозные наставления. Он очень набожный человек.

Тут я рассмеялась, но смех прозвучал резко и невесело.

– Чтобы я получала религиозные наставления от Лукреции Борджа? Ты хотя бы понимаешь, как абсурдно это звучит?

– Мне говорили, что после смерти герцога Бишелье она причащается каждый день и сама учит их сына катехизису.

Я билась в закрытую дверь.

– Мама умерла потому, что была иудейкой. Как, по-твоему, она бы отнеслась к таким планам?

Я перестала дышать в ожидании, что сейчас обрушится потолок. На отца даже смотреть не могла, но услышала, как он резко втянул воздух, словно порезал палец или больно ударил ногу.

– Ты полагаешь, мне было легко все эти годы смотреть, как ты растешь и с каждым днем становишься все более похожей на нее? – тихо промолвил он. – Ведь это так, хотя волосы у тебя светлые, а глаза голубые. Вот сегодня ты вошла и посмотрела на карту. Совсем как она. И если ты считаешь, что Мариам снова пыталась стереть с нее пыль, то ошибаешься. Просто я случайно задел карту, когда садился за стол. Ты говоришь, твоя мать умерла потому, что была иудейкой. Если это правда, то неужели ты думаешь, она захотела бы такой же судьбы для тебя? Мы живем среди христиан и не можем ощущать себя в безопасности. Они уверены, что мы предали их мессию, отдав на распятие. После такого поступка мы больше не нужны им для спасения, поэтому они считают себя вправе мстить. Папе почти семьдесят. Кто знает, окажется ли его преемник таким же терпимым, как он? Кто знает, не последует ли еще одно изгнание? Поверь мне, Эстер, твоя мать поддержала бы меня сейчас. Воспользуйся шансом, уйди от нас, пока есть возможность.

Во мне бушевала война. С одной стороны, отец просил предать мою культуру, воспитание, людей, которых я знала всю жизнь. С другой стороны, хотя я и добросовестно соблюдала все обряды и ритуалы, я никогда не задумывалась, верю ли я в то, что они означают. Для меня это были даты календаря, исторические вехи, поводы для пира или поста, праздника или бдения. Мне было бы нетрудно поменять их на другие, тем более что многие, как, например, Рождество и Пасха, походили на наши праздники. И теперь в моей душе противоборствовали материнская страсть и отцовский прагматизм.

– Можешь подумать до конца дня, если хочешь, – снизошел отец, скупо улыбнувшись.

– Я сделаю так, как ты просишь, папа.

Внезапно я поняла, словно кто-то прошептал это на ухо, что мне не суждено умереть где-то на берегу, босой и слепой от жара, рядом с оборванным ребенком, сидящим на песке. Я поднялась и ждала позволения уйти.

– А ведь я посылал за вами, – сказал отец, растирая виски пальцами, – но к тому времени, когда узнал, что корабль, везший мое письмо, потерпел крушение у берегов Корсики, было слишком поздно. Вы уже уехали. Я постоянно пытаюсь сообщить ей об этом, но не знаю, слышит ли она меня.

– Полагаю, христиане сказали бы, что слышит.

Я наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку, и ощутила на губах вкус соли. Тихо прикрыв за собой дверь, я оставила отца предаваться слезам.

На корабле из Остии я поначалу даже не возражал, что меня держали под палубой в цепях, поскольку у меня не было выбора. Я слишком устал, чтобы выбирать. Мне хотелось лишь одного: чтобы меня избавили от необходимости думать. Наверное, я был всем доволен, хотя не могу этого утверждать. Я всегда воспринимал довольство как отсутствие радости, или грусти, или амбиций, или воображения.

Перед крещением я видела донну Лукрецию лишь однажды, когда отец отвел меня в огромный дворец Орсини, где она жила в обществе тетушки, Адрианы да Мила Орсини, и Джулии Фарнезе, которая приходилась донне Адриане невесткой, а также была фавориткой Папы Римского. Я втайне испытала разочарование, что красотка Джулия не присутствовала на нашей встрече. Мне было бы любопытно видеть не только донну Лукрецию, но и ее тоже. Говорили, что она по красоте могла сравняться с Еленой из Трои.

Нас приняли в бельэтаже, в элегантном зале, таком огромном, что даже пылающий камин из каррарского мрамора, где можно было бы зажарить целого быка, не согревал его. Когда ливрейный слуга бесшумно прикрыл за нами створки дверей и Адриана да Мила поманила нас к себе, я увидела перед собой облачко своего дыхания.

Дамы сидели на мягких стульях по обе стороны камина. Сынок донны Лукреции, Родриго Бишелье, которому в то время было чуть больше годика, ползал по пушистому ковру, играя с деревянными солдатиками в костюмах янычаров. Тюрбан на одном из них размотался, и ребенок жевал свободный конец. Черная девочка-рабыня стояла за стулом донны Лукреции совершенно неподвижно, и я даже подумала, не статуя ли это. На щеках – татуировка, хотя одета она была в дорогое платье из темно-красного шелка.

– Надеюсь, вы не будете возражать и подождете там, сир Сарфати, – произнесла донна Адриана, махнув рукой в драгоценностях и коричневых пятнах в сторону скамьи, что стояла у стены на середине зала, – пока мы побеседуем с вашей дочерью.

Отец поклонился, слегка подтолкнул меня в поясницу и опустился на скамью, заскрипев кожаной обивкой. Мои новые замшевые туфли успели промокнуть в лужах перед дворцом и теперь тихо хлюпали, пока я приближалась к камину. Я так нервничала, что, несмотря на холод, покрылась испариной. Руки я крепко прижимала к бокам, а зубы сцепила, чтобы они не стучали. «Ты была совершенно деревянная, как марионетка», – годы спустя со смехом вспоминала донна Лукреция.

В то утро лицо ее было строгим и усталым, нос с высокой переносицей и большие серые глаза покраснели, будто она простудилась или долго плакала. Рука, протянутая мне, была пухлой и вялой. Я коротко ее пожала и поклонилась, как принято у христиан благородного происхождения, по мнению отца. Кожа у нее оказалась невероятно мягкой, а белые костяшки пальцев были как у ребенка, с ямочками. Потом я повернулась и присела в реверансе перед донной Адрианой, которая наклонила в мою сторону свою прическу, тихо звякнув жемчугами.

– Что ж, – сказала донна Лукреция, – ты действительно беленькая. Скажи, это твой натуральный цвет?

– Да, мадонна.

Она вздохнула, тронув рукой свои волосы, убранные в зеленую шелковую сеточку с крошечными красными рубинами.

– У меня тоже когда-то был такой цвет. А когда родился Родриго, волосы выпадали целыми прядями, потом, правда, отросли, но стали темнее. Теперь мне приходится часами выжигать их на солнце. Я даже обзавелась чудесным сооружением в виде шляпы от солнца, только без тульи. Сделано оно из меди и ускоряет обесцвечивание. Катерина Сфорца дала мне рецепт отвара из шафрана, киновари и серы, который она применяла в прошлом году, когда была… гостьей герцога Валентино, но от него голова ужасно пахнет. Можешь присесть. Катеринелла, табуретку.

Тут я сообразила, что рабыня вовсе не украшение – она повернулась и перенесла низенькую табуретку. В носу у меня защекотало. В голове прозвучал настойчивый шепот Мариам: «Чихай, дитя, чтобы отогнать дьявола». Нельзя же чихать перед этими дамами, подумала я. Лучше дьявол, чем отказ донны Лукреции и разочарование отца. Тихо шмыгнув, я опустилась на табуретку, сложила руки на коленях и уставилась на них, чтобы не глазеть на двух женщин в шелках, мехах и сверкающих драгоценностях.

– Расскажи о своих успехах в учебе, – попросила донна Лукреция. – Мне особенно приятно, когда кто-то из представителей твоей расы приходит к Христу в конце концов. Он был иудей.

– Смею надеяться, я хорошая ученица, мадонна. Я уже выучила апостольский символ веры, таинства и, конечно, заповеди Моисея… У евреев они тоже есть.