– Нет! – внезапно воскликнула мама, и у меня по спине пробежал холодок страха, как в тот раз, когда маленький Хаим засунул мне за шиворот кусочек льда во время праздника пурим[3].
Не помню, чтобы мама прежде кричала. Даже если мы шалили, она всегда реагировала спокойно и разумно, словно заранее предвидела непослушание и уже придумала подходящее наказание. Кроме того, не гнев придал ее голосу резкость, а паника.
– Лия, будь разумна. Рядом с Эстер ты сможешь сойти за местную, оставайся здесь, пока я найду безопасное место и пришлю за тобой.
– Прости меня, Хаим, даже думать об этом не стану. Если мы должны уехать, то уедем вместе. И пойдем на риск вместе.
– Король и королева дали нам три месяца, до шавуота. До тех пор мы находимся под королевской защитой.
Мама резко рассмеялась.
– В таком случае до отъезда мы отпразднуем нашу пасху. Какая ирония.
– Это их пасха. Священное время. Может, у их величеств все-таки есть совесть.
Я уловила в отцовском голосе деловые нотки. Так он вел переговоры о займах с клиентами, которых считал надежными, но при этом все-таки оговаривал условия выплат, чтобы уменьшить свой риск.
– Совесть короля Фердинанда не распространяется на верующих в фальшивого мессию, в чем убедились мавры. Сотни лет они мостили дороги, сооружали оросительные системы, освещали улицы, а он взял и уничтожил их по прихоти жены.
– А ты хочешь уничтожить нас по своей прихоти? У нас в запасе три месяца, прежде чем указ войдет в силу. Я отправлюсь в дорогу сейчас, вместе с мальчиками, а ты с Эстер последуешь за нами до того, как истекут три месяца, так что никакой опасности тебе не грозит. Кроме того, ты нужна мне тут. Присмотришь за распродажей нашего имущества. Кому еще я могу доверять?
– Вот, держи. – Я услышала, как скрипнуло дерево по камню – это мама вскочила со стула. Я не осмеливалась выглянуть в окно, чтобы ее гнев не обрушился на меня. – Это твоя тарелка. Я наполню ее и отнесу на улицу нищим. Если уйдешь, то тебя ждет смерть.
– Лия, Лия, – примирительно забормотал отец.
Тарелка разбилась.
– Не шевелись. Если втопчешь марципан в плитки, мне никогда их не отодрать до чистоты.
Мама ударилась в слезы, и тоненькая струйка страха превратилась в холодный поток. Когда пришла моя няня узнать, почему я плачу, она решила, что у меня начинается лихорадка, и дала выпить один из своих мерзких отваров.
– Прости, Хаим, – последнее, что услышала я перед тем, как подействовало снадобье, погрузив меня в сон.
Отец промолчал, лишь зашуршала одежда, раздался звук поцелуя, а я закрыла уши подушкой.
Через неделю отец и три моих брата, Эли, Симеон и маленький Хаим, вместе с несколькими мужчинами из нашей общины покинули Толедо, чтобы совершить путешествие в Италию. Там многие правители мелких тираний и городов-государств терпимо относились к евреям, зато их отношение к королю Фердинанду и королеве Изабелле отличалось осторожностью, поскольку королевская чета управляла государством недостаточно прагматично, по их мнению. Даже королевство Неаполь, которым правили родственники короля, охотно принимало беженцев иерусалимских кровей. Мой отец, однако, собрался обосноваться в Риме. Понтифик при смерти, объяснял он, и когда наступит его час, на смену ему придет один испанский кардинал, готовый потратить много денег на приобретение сана. Этому кардиналу Борха понадобится надежный банкир. Мы не совсем понимали, кто такой понтифик или кардинал, и Борха вообще казалось нам скорее каталанским именем, нежели испанским, а каталонцу, как известно, можно доверять не больше, чем цыгану. Но отец улыбался так уверенно, поблескивая зубами, что нам ничего не осталось, как согласно кивнуть, проглотить слезы и сказать, что увидимся в Риме.
Омер прошел, но никаких известий от отца мы не получили. До нас доходили слухи о пиратах, захватывавших корабли в Тирренском море, о легендарном генуэзском корсаре, любившем отрезать уши у своих жертв, из которых потом парусных дел мастер сшивал ему пояса. Евреев, попытавшихся покинуть Испанию, ограбили и забили до смерти рьяные подданные короля Фердинанда и королевы Изабеллы. Особенно старались те, кто был должен им денег. Кто-то погиб в горах, когда им отказали в крове и пропитании селяне. Мы слышали о синагогах, превращенных в склады, и о фермерах, выгонявших своих свиней пастись на наших кладбищах.
Однако мама твердила мне, что нет никаких доказательств. Кто-нибудь видел свинью на нашем кладбище у подножия Серро де Паломарехос? А я заметила рулоны тканей или бочонки с соленой сельдью в синагоге? Кто-нибудь столковался с корсаром с поясом из человеческих ушей? Кто находил искалеченные тела на морском берегу или замерзшие останки на горных тропах? Никто, разумеется, потому что ничего этого нет. Король и королева объявили амнистию до конца омера, и до тех пор евреям в Испании по-прежнему ничего не грозит. Отец же с мальчиками наверняка добрались до Рима и готовят новый дом для нас с еще более яркими гобеленами на стенах и большим фонтаном во дворе.
Наш дом казался пустым и молчаливым, особенно по ночам, когда я лежала в кровати, прислушиваясь к сверчкам и тихой материнской поступи. Мама вышагивала по коридорам, надеясь, что вот-вот придет долгожданный вызов, и, вероятно, опасаясь встретиться с призраками там, где когда-то играли ее сыновья: на конюшне с их любимыми лошадьми, или в большой комнате, отданной им под спальню, где по-прежнему слегка попахивало мальчишеским по́том. И вот однажды, ближе к вечеру, когда я еще не совсем отошла от сиесты, мама велела мне подняться и надеть как можно больше вещей, несмотря на жару. Я уперлась, не желая надевать зимнюю накидку, тогда она сама укутала меня в нее и застегнула под подбородком. Мы отправились на конюшню позади дома, где я с изумлением наблюдала, как мама седлает лошадь, ловко справляясь с пряжками и ремнями. Я даже не предполагала, что она умеет это делать. Мама перекинула через спину животного несколько седельных мешков, усадила меня верхом и повела лошадь вокруг дома к парадной двери. Там она задержалась на секунду, чтобы снять с притолоки мезузу[4]. Мама завернула ее вместе с ключами от дома в свой брачный договор и спрятала сверток в один из седельных мешков.
Уже стемнело, мальчишки-факельщики давно перестали зажигать фонари в нашем районе, поэтому те, кто к нам присоединялся по дороге к городским воротам, казались тенями от сгущавшихся сумерек. Они шли или ехали верхом, стараясь двигаться как можно тише и даже не дышать в этот странный зловещий час, когда обычные предметы не похожи на себя. Дома, как во сне, выплывали из темноты, поблескивая мозаичной плиткой или медными накладками на дверях. Иногда я узнавала в темноте чьи-то лица, но вскоре они снова исчезали, и я уже не знала, было ли это на самом деле или привиделось. Особенно когда Рейчел Абравейнел мне улыбнулась; тогда я решила, что это наверняка сон.
Оказавшись за пределами еврейского квартала, мы сбились в кучу, мужчины обступили женщин и детей. До нас уже дошли слухи о том, что евреев на улице забивают камнями, сталкивают в помойки или опрокидывают им на головы ночные горшки. Мама с подругами шепотом обсуждала одну еврейскую женщину, которую подвергли какому-то унижению, но при чем там была свинья, я так и не поняла, сколько ни напрягала слух. На нас, однако, никто не обращал внимания, хотя, как мне казалось, я чувствовала взгляды, наблюдавшие за нами сквозь щели в ставнях. Наши старые соседи не осмеливались смотреть на нас, когда подсчитывали стоимость наших брошенных домов, виноградников, мастерских и лавок.
Я скорее чувствовала, чем слышала, как мама иногда заговаривала, ее голос вибрировал через мое тельце, прижатое спиной к ее мягкому животу и груди.
– Да простит меня Всемилостивейший, – обращалась она к тому, кто шел рядом с нами, – но мне не следовало слушать Хаима. – Она замолчала, проверяя, крепко ли я сплю. Я не шелохнулась, глаз не открыла, поэтому мама продолжила: – По крайней мере, если им суждено было погибнуть, я могла бы уйти вместе с ними.
