После вручения наград донна Лукреция поднялась, чтобы уйти, хотя веселье, похоже, должно было продолжиться до рассвета. Мы выстроились позади нее, и каждая приседала в реверансе перед понтификом и Чезаре. Он подаст мне знак, мечтала я, обязательно признает то, что произошло между нами во время танца. Но между другими парами во время танца произошло гораздо больше, после того как мы исполнили с ним павану, и сейчас Чезаре интересовала расстановка столов для игры в карты, а не то, как пожелать спокойной ночи какой-то там придворной даме. Я так расстроилась, что не заметила, куда ускользнула Анджела, пока не оказалась опять одна в своей комнате, борясь со шнуровкой при свете единственной свечи, а потом дрожа под одеялом в рубашке, к которой прилип аромат ванили и сандала и еще какой-то запах – грубый и резкий.

Хуже всего приходилось ночью. При свете дня, по мере приближения даты отъезда и свадебных торжеств, не оставалось времени на размышления. Утром, после мессы, мы усаживались с донной Лукрецией в ее личных покоях и занимались рукоделием, по очереди читая вслух иногда из «Жития святых», иногда из писем святой Екатерины, к которой мадонна испытывала особое расположение, иногда поэзию или романы со множеством страдающих от любви рыцарей и хладнокровных дам. Что со мной не так? – удивлялась я. Почему я чаще сопереживаю рыцарям, чем дамам? Кроме того, почти ежедневно нас приглашали на пышные трапезы, а после них устраивались спектакли и развлечения для гостящих феррарцев. К кардиналу Ипполито теперь присоединился в Риме его брат, дон Ферранте. Святой Отец горел желанием произвести впечатление на своих новых родственников. Даже Чезаре, как твердила молва, принимал послов лежа в кровати, настолько его измотала активность старика.

И хотя каждую ночь мы валились в постель от усталости после танцев, банкетов, живых картин, представлений акробатов и кастратов, я не могла уснуть. Гудящая голова и ноющие ноги не шли ни в какое сравнение с вожделением, что горело у меня внутри, как огонь, который, как я полагала, разводили подрывники Чезаре под стенами крепости. Я часто рыдала. Мне казалось, я схожу с ума. Как можно тосковать по тому, чего у тебя никогда не было?

Я нередко оставалась одна. Анджела, бывало, коснется руки на прощание и молча исчезнет, чтобы встретиться со своим возлюбленным, как только мы подготовим донну Лукрецию ко сну. Не будь я так поглощена своей тоской, я бы заметила, что их роман развивается чересчур бурно. Анджела совсем потеряла голову, иногда уходила к нему даже в середине дня, если донна Лукреция писала письма или принимала просителей – в таких случаях она больше нуждалась в секретаре, чем в нас. Анджела только и думала об Ипполито, поэтому не сразу обратила внимание на то, что происходит со мной.

– В чем дело? – строго спросила она однажды ночью, когда месячный цикл обрек ее на безгрешность. – Все еще скучаешь по дому?

Я подумала о том, как Чезаре восхищался моими волосами. Какие светлые, бормотал он. Я была девушка, а потому носила волосы распущенными, а потом прихватывала лишь узким серебряным обручем, чтобы они не падали на лицо. Они похожи на… тут он умолк, словно не сумел подобрать подходящего сравнения или засомневался, следует ли воину произносить подобные комплименты даме или лучше оставить их поэтам.

– Нет, – ответила я. – Анджела, а это правда насчет девственниц Капуи?

– Полагаю, доля правды в этом есть. – Она рассмеялась. – Хотя скорее кузену Чезаре пришлось запираться в башне, чтобы защититься от ненасытных девственниц. Так будет правдоподобнее.

– Да, наверное.

Я услышала ее вздох, затем шорох простыней и удары по кремнию. Внезапно вспыхнула свеча, и я посмотрела на Анджелу, только сейчас осознав, что у меня опухшие веки и покрасневший нос.

– Иди сюда, – позвала Анджела, протягивая руку. Я забралась в кровать рядом с ней и села, поджав колени. Анджела обняла меня за плечи. – Не мучай так себя. Он этого не стоит.

Анджела солгала.

В тот день Чезаре давал представление боя быков на площади Святого Петра, за которым мы наблюдали с лоджии над центральным входом дворца Санта-Мария. Ветер с реки принес холодный дождик, он так и впивался нам в лица, но плохая погода не разогнала толпы. Зрители толкались на баррикадах, установленных вокруг площади, и согревались маленькими горячими пирожками с выдавленными в тесте гербами двух семейств – Эсте и Борджа. Торговцы получили специальные лицензии от Его Святейшества взамен части выручки. Римляне не делают особых различий между испанцами и евреями, и, видимо, они правы. И хотя римляне склонны обвинять и тех, и других во всех своих бедах, против двух испанских обычаев им не устоять – корриды и карточной игры.

Площадь покрылась выбоинами и рытвинами после того, как туда свезли быков и лошадей. На ветру развевались знамена и флаги, прибавляя ярости и без того рассвирепевшим быкам, плевавшимся пеной после того, как над ними потрудились пикадоры и бандерильеро. Чезаре расправлялся с каждым быком в одиночку, стоя на земле, действуя лишь легкой шпагой. Он полагался только на свою быстроту и точность удара, благодаря чему мог возобладать над силой и хитростью животного. Танцевал перед быками, изворачивался и увертывался; он флиртовал, заманивая их на острие шпаги, чье тонкое лезвие глубоко вонзал между лопаток, откуда лежит прямая дорога к сердцу.

Так он убил четырех быков, с изяществом, точностью и беспощадностью, а напоследок отрезал ухо у быка и преподнес сестре. Карлик доставил нам на балкон черный бархатный хрящ на маленьком золотом подносе. Чезаре стоял внизу и кланялся мадонне, его волосы, заплетенные в толстую косу и связанные черной лентой, свесились с одного плеча. Он был обнажен по пояс, кожа блестела от пота и дождя, забрызганная грязью и кровью, как у одного из рисованных дикарей.

Все женщины потянулись к нему, словно цветы к солнцу, включая Анджелу и кузину Джерониму, чей кожаный корсет слегка поскрипывал, как новое седло. Даже черноликая Катеринелла с татуировкой на щеках просияла, не осталась равнодушной и пухлая благоразумная няня, отвечавшая за двух малышей, Родриго и Джованни, который от испуга крепче прижался к ее груди, когда она переступала с ноги на ногу.

Не думаю, чтобы кто-нибудь, кроме меня, продолжал на него смотреть после того, как донна Лукреция приняла дар, а Чезаре отвернулся. Вряд ли кто-то еще заметил то, как он расправил плечи, сведя лопатки. Казалось, у него за спиной крылья и он хочет взлететь, чтобы очутиться где-то в другом месте.

– Нет, стоит. Я люблю его. Не сомневайся.

Анджела рассмеялась:

– Да ничего ты его не любишь! Ты лишь протанцевала с ним разок, только и всего.

– А как долго ты была знакома с Ипполито, прежде чем?..

– Какая там любовь, глупая гусыня? Это способ унять зуд.

– Так вот, у меня больше, чем зуд. У меня ужасная боль.

– Ну-ка скажи, где болит? – Она дотронулась до моей груди. – Здесь?

Я вцепилась в горловину ночной рубашки; мое тело предназначалось Чезаре и только ему одному. Но Анджела толкнула меня на подушки, и ее ладонь заскользила по моему телу, задержавшись внизу живота, где тепло внешнее слилось с теплом внутренним.

– Здесь? – прошептала она, опуская руку ниже и умело действуя пальцами.

Я попыталась сжать ноги, но они сами раздвинулись. Анджела подняла мою рубашку и принялась оглаживать живот, бедра, потаенные складки, тихо воскликнув при виде темных волос.

– А вот здесь ты еврейка, – сказала она.

Затем ее пальцы нашли точку, которая, казалось, и являлась средоточием моей боли. Когда она ее погладила, я испытала такую сладостную муку, что невольно выгнула спину и чуть не закричала, но Анджела заглушила меня, сунув язык мне в рот. И все же «боль» – неверное слово. Мне было бы больнее, если бы она перестала делать то, что делала. И тут настал момент, когда мне показалось, будто я лежу не только без одежды, но и без кожи и каждый мой нерв поет, согретый дыханием Анджелы, в облаке ее любимых духов из туберозы. Мне хотелось молить о пощаде, однако изо рта вырвался лишь звериный стон. Но Анджела, видимо, поняла, потому что опустила подол моей рубашки и прилегла рядом, глядя на меня своими большими темными глазами Борджи, и ее рыжеватые волосы переплелись на подушке с моими.