Прогуливаясь вдоль волнолома, Гастингс наблюдал, как высокие темно-серые волны разбиваются о камни и наполняют воздух водяной пылью. И он подумал, что пришло наконец время что-то предпринять в отношении Эверарда, раз и навсегда. Он уже почти выздоровел, а пребывание в ссылке, вдали от столицы, становилось утомительным. Трудно было смириться с тем, что ему нельзя навестить мать или кого-нибудь из друзей. Он не осмеливался даже пытаться развлечь себя игрой в карты или кости. И вместо того, чтобы приехать к мисс Трой и превратить ее явную неприязнь к нему в обожание, он тратит время на отдых, прогулки по берегу и глотание отвратительного эликсира, который прописал ему доктор Мичем. Единственным его занятием было писание новых глав к его книге о принципах карточной игры. Он намеренно оставил рукопись на хранение мисс Трой — это давало ему повод снова увидеть ее, — но тем не менее продолжал писать. Не только потому, что это ему нравилось, а по той причине, что больше действительно нечем было заняться.
До сих пор он не получал еще сколь-нибудь вселяющих надежду известий о том, что Эверард взялся за ум. Феликс в своих письмах из Лондона сообщал, что этот человек похваляется, будто, посещая клубы и игорные дома, он повсюду распространяет слух, что Чарльз Гастингс оклеветал его и потом самым что ни на есть трусливым образом скрылся, одному Богу известно куда. А затем, подмигивая, заверяет своих слушателей, что если Гастингс попытается все же явиться в Лондон, он, Эверард, к этому «будет готов». Под этим подразумевается только одно, писал Феликс, этот человек решился на дуэль, дуэль не на жизнь, а на смерть, и ничего другого.
Мистер Гастингс покачал головой при мысли о таком безумном решении. Ведь если Эверарду удастся убить его, он наверняка будет изгнан из Англии. Жить ему придется за границей. А если он вздумает вернуться в Англию, то обнаружит, что является «персоной нон грата». Широкий круг преданных мистеру Гастингсу людей позаботится о том, чтобы существование его стало невыносимым. Он будет отрезан от жизни общества и нигде не встретит сочувствия. И все же, несмотря ни на что, Эверард полон решимости не отступать от своих намерений отомстить. Как же можно вести себя разумно с таким человеком?
Возможно, мрачно размышлял мистер Гастингс, ему следовало бы встретиться с ним. Пистолеты на рассвете, вся эта чепуха, и с делом будет покончено. Если его светлость проявляет упрямство, может, лучше будет сойтись им лицом к лицу, вместо того, чтобы жить в постоянном напряжении, ожидая, что приспешники Эверарда могут прятаться по всем углам или в тенистых аллеях, готовые в любой момент на него наброситься. Скрываться Гастингсу было ненавистно. Это было ниже его достоинства.
Однако позволять Эверарду задавать во всем этом тон было тем более ниже его достоинства. Он найдет для себя выход из этого затруднительного положения, не прибегая к дуэли, и он действительно поступит по-своему. Он заключил сам с собой пари: до наступления весны Эверард будет у него в руках, готовый исполнить то, что ему скажут, и он добьется всего без единого выстрела. Если он выиграет пари, то позволит себе прокатиться с мисс Трой в открытой двуколке. Если проиграет — что же, какой тогда смысл раздумывать о том, что произойдет в этом случае, не правда ли?
Возвратившись в дом, где он жил, Гастингс написал письмо Феликсу и поручил ему выяснить имена людей, нанятых Эверардом, чтобы разделаться с ним. Он адресовал Феликса к некоему джентльмену, обитавшему ранее на Боу-стрит и известному своей щепетильностью, умом и, более всего, своей преданностью семейству Гастингсов. Этот джентльмен, услуги которого будут необычайно щедро оплачены, должен выследить этих субъектов, а затем, подкупив их суммой, вдвое превышающей ту, что сулил им Эверард, перенастроить их на лояльность уже к мистеру Гастингсу. Таким образом, Эверард поймет, что любых людей, кого бы он ни нанимал для осуществления своих грязных замыслов, совсем не трудно абсолютно обезвредить. Если Эверард настроился на убийство, торжественно провозгласил сам себе мистер Гастингс, то ему придется осуществлять его собственными руками.
К письму, адресованному Феликсу, он приложил коротенькое письмецо для матери. В нем говорилось:
Не сомневайся, у меня все в порядке. Если мисс Трой все еще у тебя, ничего не говори ей. Лучше оставить ее в неведении. До тебя будут доходить разнообразные слухи обо мне. Веди себя так, будто ты веришь во все эти слухи. Хотя ты моя самая что ни на есть любимая мать, я не забыл, что ты должна мне шесть пуговиц. Я имею в виду явиться лично и получить их из твоих, столь дорогих мне, рук.
Потом он написал третье письмо — лорду Джорджу Монкрифу на Беркли-сквер, в котором похвастался, что уехал в Шотландию с «одной дамой». Он превозносил ее аппетит на развлечения — разумеется, интеллектуальные, — но пожаловался, что она не имеет ни малейшего представления о висте. Ликующий, и в то же время раздражительный тон, как он знал, покажется юному Монкрифу чрезвычайно убедительным. В заключение он попросил своего адресата зайти к миссис Бакслей и принести от его имени извинения за то, что он не дождался ее, как обещал.
Разумеется ни в коем случае не говори ей, что именно так долго не давало мне возможности с ней увидеться! Найди любые предлоги. Мне бы хотелось, чтобы эта дама встретила меня, так сказать, с распростертыми объятиями, когда я вернусь в Лондон. А тем временем, ты сам, Джордж, возможно, найдешь эту даму весьма милой. В этом случае, я буду счастлив передать ее тебе, когда у меня с ней все будет покончено.
Грубость последнего предложения, он был уверен в этом, позабавит Монкрифа. Юный лорд, смакуя, станет цитировать каждое слово письма по всем столичным клубам. Когда вести долетят до ушей Эверарда, гордость его будет уязвлена. Повсюду разнесется молва, что мистер Гастингс вовсе не бежал из столицы, он отправился насладиться отдыхом среди снегов с прекрасной подружкой. А возвратившись, он, оказывается, намерен снова заняться ухаживанием за любовницей лорда Эверарда. Таким образом, Эверарда удастся одернуть. На некоторое время он замолчит.
Но вот как найти решение, которое раз и навсегда сведет на нет козни Эверарда? Пока на ум ничего не приходило. Надо было как-то занять себя. Мистер Гастингс отправился на конюшню и нанял себе лошадь, довольно приличную кобылу, хотя и не такую живую и резвую, как его домашняя любимица Изольда. Одним из неудобств его проживания в Лайме было то, что пришлось отказаться от катания на собственных лошадях. Их могли узнать и выследить, где он скрывается. Поэтому пришлось обойтись красивой гнедой кобылой-трехлеткой с печальными глазами.
— Вы же в такой ветер, я надеюсь, не поедете далеко, сэр? — сказал конюх. В голосе его звучало предостережение. Сгустившиеся на небе тучи предвещали бурю.
Мистер Гастингс взобрался на Колокольчика, натянув поводья, развернул лошадь и бросил конюху монету вместо ответа. Потом он пустился прочь отчаянным аллюром, подставив спину ветру, словно единственно, что могло удовлетворить его, это быстрая и яростная скачка. Он направился в противоположную сторону, подальше от дороги на Бат, где ему вполне мог повстречаться кто-либо из знакомых. Когда, лениво кружась, на землю стал падать снег, он даже не заметил этого. В какой-то момент ему вспомнились слова врача об опасности чрезмерного перенапряжения. Беззаботно пожав плечами, он пришпорил лошадь, пуская ее вперед.
Мистер Гастингс не мог бы сказать, как долго он скакал, но в конце концов тревога ушла, и он задышал спокойно. Остановив лошадь на самой вершине гребня, он смотрел на лежавшие внизу холмы и фермы. Хотя пейзаж был по-зимнему серым, он показался восхитительно спокойным. Ему пришло в голову, что мисс Трой пейзаж этот тоже понравился бы. Они могли бы ехать рядом верхом, и она обращала бы его внимание на восхитительный вид, открывшийся перед ними, а он наслаждался бы музыкой ее голоса.
