— Знаешь, — вдруг загрустила Татьяна, — еще похоже, что эту предательницу он действительно любил… В отличие от нас с тобой!

Я нахмурилась и уже хотела сказать, чтобы Татьяна не чесала нас с ней под одну гребенку, потому что кого-кого, а меня-то он любил точно, пока возможность вершить темные делишки под прикрытием ее папашки не пересилила это чувство. Но тут некстати вспомнила наши с Вильямом последние железные объятия и снова промолчала.

— Отец рассказывал, у них, в этом ведьмячьем гадюшнике, нашли паспорта зарубежные на фальшивые имена и билеты… Представляешь, если бы облаву устроили на день позже, они бы успели сдуть на своем «мерседесе» в столицу, прямо к самолету… А там — ищи-свищи эту парочку по всему свету…

Я сделала круглые глаза, старательно изображая крайнее удивление, потому что окончательно решила не разочаровывать мою лучшую подружку никогда и ни в чем. На самом деле и про паспорта, и про авиабилеты, а заодно и про номер зарубежного счета, на который они сумели перевести не умещавшуюся в моем воображении сумму денег, я знала уже два дня из трех, проведенных в больнице. Естественно, от Фрэда. Единственное, о чем я пока что не спрашивала своего поправляющегося от ранения телохранителя, — так это о судьбе Лариски… Бог весть почему, но я никак не решалась до сих пор произнести ее имя вслух… Поразительно, но Танька, не отличавшаяся прежде проницательностью, каким-то чудом это поняла.

— Знаешь, — сказала она тихо, — мне ее тоже жалко… Конечно, много ей не дадут… Она ведь только соучастница, к тому же беременная… Но я все равно закатила отцу скандал, и ей изменили до суда меру пресечения на подписку о невыезде… А?

— Ага, — сказала я и почувствовала, как у меня, вслед за Танькой, повлажнели глаза.

— Хватит об этом! — тут же сказала она и мгновенно принялась рассказывать о собственном героизме в момент захвата нашего бывшего возлюбленного, очень неожиданно поясняя, каким образом ей удалось победно завершить тактически проваленную целой кучей вооруженных до зубов мужиков операцию.

— От трусости! — уверенно пояснила Танька. — Когда я поняла, что спятивший от злобы и жадности муж движется в мою сторону, к моим кустам, по дороге додушивая тебя, я просто озверела от страха… Даже не помню, как прямо на четвереньках метнулась к своей машине и назад, уже с монтировкой… Она у меня всегда под сиденьем лежит на всякий случай!.. И вот, в этом состоянии озверения увидев вблизи, что этот гад с тобой сделал и как он тебя пинает, мне показалось, что уже умершую, я ка-ак кинусь на него, ка-ак жахну по башке… ка-ак заору во всю глотку!.. Ну а остальное ты и так знаешь! — традиционно завершила в свойственной ей манере красноречия храбрая Татьяна.

И могу сказать сразу: с того дня рассказ о собственном незаурядном мужестве, прославивший Таньку в глазах спецназовцев, фээсбэшников, а главное, в глазах ее собственного отца, стал любимой темой ее разговоров… Иногда это напрягает, но в общем и целом я ее охотно прощаю. Все равно она — наша с Любочкой лучшая посетительница и к тому же ради моей Варьки продолжает пока жить в моем доме, хотя уже сто раз могла переехать в новую квартиру, купленную прокурором дочери за мужество, проявленное в бою…

Кроме Таньки за неделю, которую мы с Любочкой долеживали вместе, в больнице у нас побывала вся оставшаяся целой и невредимой часть сотрудников «Параллельных миров». В том числе Эфроим Кац собственной персоной, пришедший убедиться, что мы живы, почти здоровы и намерены в ближайшем будущем возвратиться к своим рабочим обязанностям.

И хотя вид у Эфроимчика был самый что ни на есть жалобный, Любочка Вышинская сказала ему правду о своем намерении прекратить писать магические советы и пойти преподавать в школу великий и могучий язык и литературу…

— Что может быть прекраснее возможности благотворно влиять на еще не испорченную детскую душу? — спросила Любочка у Каца. И поскольку он не нашелся, что сказать, ответила сама: — Ничего!..

Вид у Эфроимчика после этого сделался настолько растерянный и несчастный, что лично мне не хватило мужества последовать Любочкиному примеру и выдать ему еще одну порцию этой самой правды. Его ведь можно было понять: лишиться в считанные дни почти всей женской половины редакции — такое не каждому главному редактору по силам!

— Главное, что вы живы, — пробормотал несчастный Эфроимчик и засобирался домой, оставив нам на двоих жиденький букетик из трех потрепанных гвоздик.

— Почему ты не сказала ему, что выходишь замуж и уезжаешь? — с легким укором спросила Любочка после того, как за нашим бывшим шефом закрылась дверь палаты.

— Пусть он решает свои проблемы в порядке поступления, а не все сразу, — ответила я. — Кроме того, я еще не дала Фрэду окончательного ответа…

И не совсем последовательно добавила:

— Пускай помучается! Если уж у меня такая судьба — непременно быть женой фээсбэшника, так хотя бы с гарантией, что меня действительно любят… А чем меньше мы их, тем больше они нас… Взять хотя бы Лариску! Всю жизнь мужиков презирала и ненавидела, а в итоге именно ее и полюбили, именно от нее и ребенком захотели обзавестись! А она? Да я на сто процентов уверена, что никакой такой любви она к нему не испытывала, сплошной расчет! Правильно ты ее выхухолью называла…

— Не думаю, — мягко возразила мне Любочка. И, вздохнув, добавила: — Какая она выхухоль? Просто несчастная, обделенная душевно женщина… А ты, Лизочка, не волнуйся так, тебе нельзя. Если нужно, я могу за Иваном Константиновичем сходить, он успокоительного даст.

— Сама успокоюсь, — улыбнулась я. — Вот скоро нас с тобой выпишут — тогда и будем решать оставшиеся проблемы! В том числе с моим Фрэдом…

И я действительно успокоилась.

— Все же эти фээсбэшники — жуткие нахалы! — Танька возмущенно посмотрела в сторону спальни и злобно фыркнула. Именно таким образом моя лучшая подруга прокомментировала выписку из больницы Федора Степановича, нашего общего телохранителя, пострадавшего, между прочим, при исполнении обязанностей.

— Ну, Тань, — пробормотала я почему-то оправдательным голосом. — Ему ж велено не меньше трех недель соблюдать постельный режим! Что же ему, все это время в гостинице валяться?..

Моя подруженька ахнула, всплеснула руками и уставилась на меня крайне подозрительно:

— Так это что — нам теперь целых три недели дрыхнуть неизвестно где, в то время как этот шпион будет блаженствовать на трехспальной тахте?! Может, он еще и рассчитывает на то, что я тут с утра до вечера буду деликатесы готовить для укрепления его драгоценного здоровья?!

— Ну, Тань, — снова заныла я, мысленно отметив, что и эта привычка, подцепленная от Таньки, кажется, привилась ко мне прочно, — спал же Фрэд столько дней на креслах, которые ему к тому же коротки? А тебе с учетом роста как раз будут…

В моей гостиной повисла пауза, свидетельствующая, что Татьяну постиг настоящий шок.

— Так, — произнесла она наконец. — Так… Значит, лучшая подруга — на креслах…

И тут ее наконец осенило:

— А… А ты? — И Танька почти завизжала. — Где собираешься спать лично ты, дурища ненормальная?!

— Разумеется, рядом со мной, — подал свою реплику из спальни невыдержавший Фрэд, а я, едва сдержавшись, чтобы не зажмуриться, опустила голову, прекрасно представляя, что сейчас последует.

Последовала новая пауза, показавшаяся мне целой вечностью. Танька всегда была тугодумкой и любые новые сведения, особенно неожиданные, переваривала непозволительно долго.

— Здорово! — сказала она на сей раз. И со скоростью своей «бээмвэшки» дунула в сторону кухни. А я — в прямо противоположную, поскольку надо же было мне на ком-то выместить обуревавшие меня чувства?

Этот болтун, расположившийся со всеми удобствами, какие позволяла его все еще перебинтованная грудь, посреди моей тахты, нахально сиял, как новенькая монетка.

— До чего же жаль, — произнесла я с чувством, — что я не уволила тебя вовремя!

— Все, что ни делается, — к лучшему, — провозгласил Фрэд народную мудрость, поскольку своей собственной, судя по всему, обзавестись не удосужился.