Страшно стало мне с того бесчинства, Господи прости, и, страшась тех безбожников, порешил аз воротиться к матушке, в Сухие Гробы и, слезно помолясь, отправился.
Вельми аз душевных мучений претерпел, ибо вышло, што бежал с поля брани и, хотя речено «блаженны изгнанные правды ради», все одно — муки студные терзали и искал прощения от Господа за умыванье рук…
Се пришел, а тут — голодомор. Кто токмо крестьянина не грабил, тать на тате, всем подай, выгребли продовольственный припас до семечки, таковые изверги, никого не пощадили. Матушку застал болящую от глада и уврачевать ея не мог, ибо нечем было врачевать, токмо што и благо — майская пора; вышел за околицу и, ушедши в лес, полный день рыскал буреломом, пропитание искал. Добрая в лесу землица — насобрал кореньев, почек, всяческой травы и, возвернувшись, стал мати врачевать. Другим днем пошед к отцу Варфоломею разделить с им горесть русской смуты, нашел в дому токмо попадью тетку Пелагею, ибо добрый пастырь обрел Царствие небесное. Речено бо: ищущий обрящет, се он и обрел через мучительную смерть. Егда взошли антихристы в сельцо, смелый отче, не убоявшись сатаны, забил в набат. Пробуждая православных, восхотел он упредить мучительство, ибо чужаки с оружьями всенепременно приносили зло да смертные убийства. И приспешники мрака не обманули мрачных чаяний, зачали грех с того, што бросили отца Варфоломея с колокольни. А после, забывши стыд, давай насильничать, разорили все сельцо, а батюшку ай жалко! Правда, на небеси ему в сей миг лучше, нежели среди горящия земли. Округ все пепелесо да багряно, живое погибает, знать, сие в наказание за отпадение от веры, вельми уж нечестие поглотило наш народ!
Многия набеги претерпели наши Гробы, и добро бы бусурмане алкали русской крови, а то свои же русачки! Мало што питание отняли, есть и большая вина, — доносила попадья, будто семенное погрузивши, отбирали следом жизни у похоронщиков его. Ох, лихо-лихонько! Се стою аз на пустой пустыне и прозреваю гибельные следствия злобного управства — глад во все края и великие мучения добрых христиан, кои не едши днями и недельми, зачинают снедать соплеменников своих.
И пришед снова к попадье, молил ея об ужасном святотатстве: об образах Христовых али Богородичных, кои зело изукрашены златом и каменьями, на то, дескать, дабы продовольствия сыскать. Боже Святый, вовек не отмолить мне сии грешные поползновения, порази меня десницею Своею, токмо огради глада и мора островок упованья по Тебе — Сухие Гробы.
Се и тетка Пелагея такожде взяла тягостное бремя на душу, отомкнула церковь и, наведав ризницу, вынесла кой-што из утвари. Аз дрожаще в чаяньи небесной кары потащился через силу в град и, сыскав там начальника складов, приступил к ему с увещаньем подкупа. Сей начальник продовольствия вельми осердился и, изойдя ядовитою слюною, изрыгнул на меня множество проклятий, паче того угостив прикладом в спину.
Аз вем, што уготовано мне терпение страстей, посему и не убоюсь ни стражников, ни их начальников, ни хулы, ни поношения, не убоюсь такожде желчесловья и побоев. Пусть злорадствуют досель враги Господни, но придет День Века и всем воздастся по делам их. Ясырь будет свободен от тенет и, улыскаясь, испробует блаженства, а кат получит за свое палачество злобный огнь и смрадный жупел.
Посему, скрепя сердце, аз побрел паки до начальника складов блазнить и улещать его немилосердие, бо они же златолюбцы и взятка возбуждает их хотение. Умолял петь за картофельную меру, а он, убоявшись революционной кары, не хотел давать, но аз тако подласкался, што сбылося: взявши ризничные самоцветы, отвалил начальник продовольствия от щедрот своих два мешка картохи.
И аз, торжествуя радость, в отсутствии препоны на пути возвернулся в Гробы, кликнул посельчан и, всем миром вскрыв земличку, посадили пропитание. Како рады были односельцы и благодарение свое возносили до меня: «Благоденствуй, отченька, а мы уж за тебя помолимся». Аз же рече: «Не аз, грешный, а Боже Правосудный сподоблен буди восхищенью вашему, се воздадим Господу хвалы, ибо токмо Он милосердию гораздый, заботится о нас!».
Посадили в огороде караульщиков и, полив посадки, удалились. Но спустя время приходят по мою душу землячки и зачинают жалиться, нгго-де на огороде тать и надобно его окоротить. Наряжаем мы следствие общинное да уясняем, што картоху огребают наши караульщики. Односельцы не стали им пенять, а восхотели сразу убить. Взявши чего ни попадя, решили повынать их души и отправились, но аз их остановил, ибо было мне видение двух страннических посохов. Им же рече: «Дабы пресечь постыдную татьбу, надобно караульщиков греховных из нашего местопроживанья удалить. Пусть себе идут в странствие и добывают пропитание Божьей милостью, се им наказание от мира». Односельцы согласились и изгнали отступников закона, но вскорости пришла новая напасть. Солнце вельми припекло, и картофель стала засыхать, нынче же у нас — Сухие Гробы, се и зною многонько. Уж наши землеробы всяко изощрялись, а влаги так и не достало. Бедная картофель! Тако сникла, што не можно возродить, и зело много скорби было средь сельчан!
Теми днями преставилась моя болящая мати. Много лет маялась она искупительною болестью — у ее в ногах водились черви. Егда батюшка ушел в затвор, мати, приступивши к отцу Варфоломею, умоляла облегченья участи. И отец Варфоломей ей рече: «Хочешь ли, смиренная дочь, Царствия Небесного?». Она же отвеща: «Ей, тако!» — «Любишь ли Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятую Богородицу?» Она же паки отвеща: «Ей, тако!» — «Ищешь ли вечного блаженства, али земная радость тебя зело прельщает?» Она же паки отвеща: «Несть по мне той прелести, алкаю вечного блаженства». — «Убо приимешь множество скорбей и пострадаешь от множества недомоганий. Ножки станут плаката и умолята сострадания, но скорбь твоя буде угодна Искупителю. Мечтаешь ли таковыя скорби?» Она же в конце паки отвеща: «Ей, тако!». И сделались с той поры у ея в ногах раны преглубокие, изъязвилися покровы, и в их черви проросли. Ни один доктор не мог облегчить матаны страдания, зато благости великой она сподобилась единако до смерти.
А егда пришла за ней костлявая, тут Господь и одарил ея избавлением от мук. Тихонько лежала в гробе и несла на пресвятом челе печать умиротворения.
Аз же, преисполненный скорбей, потащился в церковь и, вставши на колена, стал истово молиться. Се усердие мое зело было велико, и Господь по милости своей сподобил дару слез. Како горько было мне и горше не бывает! Стоя на коленах, по матушке восплакал и се, видя слез неукротимость, возложил на свои перси фусточку, коей ткань вельми увлажнил, также слезы промокнули перси и умочили рясу, и уж с рясы потекли на пол и, лиясь непрерывною струею, борзо потекли к порогу. Аз рыдаю и остановиться же не можу. Слезы льют и льют, исходя из меня вкупе с «Верую», и дивлюсь аз сему чуду преизрядно и уже зрю, аки слезы выбегают за порог и устремляются по знойным улочкам сельца. Тут бегут до церкви односельцы, вопияще: «Влага, влага!». Узри, дескать, отченька, спасение картофеле, ибо бурлящие потоки побежали в огород! И истинно, истинно спасена была картофель! Орошенная земличка сжалилась над нами и стала тружаться о нашем пропитании. Се матушка благочестивою судьбою дала живот и избавление от глада насельникам нашего местечка, и Сам Господь, провидец и судья, не попустил погибели своих рабов. Се милость Иисуса нашего Христа и тщание его о чадах каковы! А по осени собрали мы картофель и устроили ей схроны, дабы враг и отниматель, и иной грабежного искусства мастер не смогли ею поживиться.
И беспрерывно ходили до нас несправедливцы — то белой гвардии, то красной, то черной, то зеленой, и им, отмеченным печатью сатаны, в блаженство насильничать, калечить или убивать до смерти мирного селянина. Што за горе, Боже мой любимче, люди-от стали злобны и жестокосердны, сребролюбцы и златолюбцы, чревоугодники за счет глада сирых, души окаянные, покрытые ржою ярости и гнева; отец выставил вилы против сына, а брат несет обагренный кровию топор на брата, обнищали духом, забыли сострадать, погрязли в разврате и растлении отроков и отроковиц; уметы, уметы и уметы, и несть конца зловонию и смраду над бедною моею родиной! Истинно глаголано: огрубели сердцами, а ушами не слышат, и очами узреть способность утеряли, ибо уши свои закрыли и очи сомкнули, а сердца их покрыты коростою жестокости.
