Одной из крупнейших его побед в декабре восемнадцатого года стало взятие Николаева и изгнание из города германского гарнизона. Заняв станцию Водопой и расположившись на городских окраинах, бать-ко предъявил германцам устрашающий ультиматум, — у тех не выдержали нервы, и они без боя убрались восвояси. Однако множество других населенных пунктов юга Украины атаману со своим почти восьмитысячным войском пришлось завоевывать кровью и с огромными потерями.

Враги тем временем вынашивали новые коварные планы и организовали очередной этап интервенции на юге Украины. Французы, англичане, итальянцы и греки вторглись в Одессу и начали теснить войска Директории. Пришлось отступать и отрядам атамана. Со слезами на глазах оставляли бойцы завоеванные города, но против махины Антанты сражаться было нелегко, она давила массой, размахом и колоссальным масштабом своих действий.

Зимой девятнадцатого года влияние Григорьева на юге еще более возросло, он завоевал неслыханный авторитет, к его мнению по военным и политическим вопросам стали прислушиваться даже в правительстве. После успешного наступления на Херсон о Григорьеве заговорили как о возможном претенденте на должность военного министра в правительстве УНР. Однако он считал себя независимым полководцем, сражающимся за интересы простого украинского народа, прочие же военные силы казались ему предательскими и потому он сражался не только против белогвардейцев и интервентов, но и против Петлюры, Махно и большевиков.

Как осторожный политик и тонкий стратег атаман Григорьев явственно ощущал слабость Директории и внимательно приглядывался к расстановке сил на театре военных действий. Избегая смертельного риска и возможной гибели своей дивизии, он отказался выполнить приказ Петлюры о выступлении против белых в районе Александровска, где белогвардейцы сосредоточили мощные силы, которые до поры до времени сдерживали отряды Махно. Следует заметить, что, не исполнив приказа Директории, Никифор Александрович поступил воистину мудро — помимо белых на его пути неизбежно оказались бы головорезы батька Махно, который в то время считал Петлюру одним из своих главных врагов.

Самоуправство батька вызвало взрыв негодования в штабах. Кроме обвинения в невыполнении приказов ему предъявили также мародерство, грабежи, присвоение трофеев, необоснованные реквизиции, еврейские погромы.

В ответ Григорьев выпустил воззвание: «Я, атаман Григорьев, не на бумаге и не по штабному предписанию, а истинно и в соответствии со сложившейся исторической необходимостью, являясь вождем и спасителем украинской национальности, клянусь в верности моему многострадальному народу и заверяю общественность по все стороны баррикад — к югу и к северу от Киева, а наипаче — к западу и к востоку от него, что ничего противузаконного и злонамеренно направленного во вред украинскому крестьянству, немецким колонистам и жидовскому сословию я отродясь не предпринимал и впредь предпринимать не стану, не будь я достославным атаманом! Напротив, прозвание мое — звезда спасения для угнетенных масс, и я не просто вождь, воитель и отец народу, я — Бог его, ведущий к счастию и благоденствию на тучных нивах самоуправления. И посему в ответ на обвинения петлюровских пособников тьмы и рабства я заявляю: будьте же вы прокляты, засевшие в Киеве штабные крысы, авантюристы и шарлатаны всех мастей!

Отвергая ваши обвинения, хулу и поношение, выставляю противу киевской ненависти свое благородство и честное мужество. Ежели я не нужон предателям Украйны, то пропадите вы пропадом без меня, а я, пущай дойдет до вашего уразумения, поворочусь с войсками до большевиков! И вот говорю вам истинно: вся власть будет у Советов, и воцарится диктатура пролетариата, а вам, Иуды нашего Отечества, гореть в геенне огненной и лакать вашими блядскими языками расплавленное олово!

Засим подписуюсь — Атаман повстанческих войск Херсонщины, Запорожья и Таврии батько Григорьев».

После этих страшных слов атаман начал громить бывших союзников, которых считал предателями украинского народа, а правительство УНР в ответ объявило его мятежником и поставило вне закона.

В феврале девятнадцатого года мы были уже под крылом большевиков, и батько Григорьев предложил создать Реввоенсовет Украинской Красной Армии, где хотел занять один из ключевых постов. Мощь атамана была настолько велика, что с самим Антоновым-Овсеенко он позволял себе разговаривать с позиций силы и стратегического превосходства. Мне довелось присутствовать при телефонном совещании атамана с командующим. С первых же минут разговора, как только батько промолвил, что его войска насчитывают более ста тысяч человек, Антонов-Овсеенко растерянно замолк, а Григорьев начал перечислять условия, на которых он готов участвовать в формировании объединенного командования. Смысл условий был таков: оружие, снаряжение, интендантскую сеть и тылы сохранить в неприкосновенности и оградить от посягательства штабов. То же самое относится к захваченным в боях трофеям. Кроме того, батько требовал запретить любое вмешательство в свои внутренние дела и не посягать на его добытые ратной славой чины и титулы.

Антонов-Овсеенко скрежетал зубами, но вынужден был согласиться с условиями атамана, потому что красным на тот момент оказалась очень нужна военная мощь батько. В феврале по настоянию атамана мы влились в Красную Армию, войдя в состав Первой Заднепровской дивизии.

Это были тревожные дни. Приходящие одна за другой телеграммы сообщали, что войска УНР несут страшные потери, что Петлюра отброшен на Подолье и Волынь.

Я считал, что батько совершил страшную ошибку. С красными нам было явно не по пути, да они и сами вряд ли собирались долго терпеть вольного атамана. Я пытался высказать свои мысли вслух, но батько, не рядясь, дал мне кулаком по морде, виртуозно покрыл матом и проорал, брызгая слюной: «Да что ты понимаешь, писаришка обоссанный! Кто же для тебя предатель, — тот, кто подсылает до меня агентов-убийц и наущением Петлюры ставит на моем честном имени клеймо мятежника, или тот, кто громит врагов Украйны, денно и нощно думая о доле и судьбе селянина?».

Никифор Александрович любил громкие слова. Он мнил себя защитником украинских крестьян, да, в сущности, и был им, — отмечу это как беспристрастный летописец и биограф этого замечательного человека, — но его дикая, необузданная страсть к воле и свободе, к жизни без чужого диктата мешала ему стать трезвомыслящим политиком и хладнокровным стратегом. Многие его победы были результатом спонтанного буйства и ненависти; мгновенное бешенство, при котором в буквальном смысле слова в жилах закипает кровь и удесятеряются силы, не раз становилось главной причиной его величайших достижений. Бывало, день за днем бойцы батька валялись в бездействии под телегами или рыскали по окрестностям в поисках баб, в то время как на фронте происходили невиданные события. Хитроумными переговорами, уступками и посулами Центр пытался приручить своенравного атамана, но батько ничего не слушал, не принимал и даже избегал прямых контактов с представителями большевистского командования. Писали, что григорьевцы грабят города и села, гоняют с места на место десятки железнодорожных составов с награбленным добром, пьют без меры и занимаются чем угодно, только не отстаиванием интересов Центра. С гневом и каким-то неуловимым оттенком восхищения писали, что батько пригнал в расположение штаба цистерну спирта, из которой позволил пить всем желающим, споив таким образом до бесчувствия не только своих бойцов, но и всех окрестных хлебопашцев. Теми же днями то ли оголодавшие, то ли обезумевшие в пьяном кураже григорьевцы ворвались в заповедник Аскания-Нова и устроили охоту на мирно пасущихся зубров, до того счастливо обойденных превратностями Гражданской войны. После беспорядочной пальбы началась настоящая резня, и вскоре весь заповедник был залит кровью зубров. Сам Христиан Раковский исковерканным русским матом крыл Григорьева по телефону и слал ему возмущенные депеши.

Зато кое-кто в частях Григорьева славно отобедал!