«Её, может, и нет. Но остались другие. И пусть у меня нет Дара, но совесть-то есть».

— Другие? Где они — другие? Твой народ бросил тебя. Это мы тебя искали! Мы тебя отмыли и вылечили!

«Меня не бросили, а потеряли. А вы меня не столько нашли, сколько украли! Вы же знаете все кланы! Почему не сообщили моим родственникам, не вернули? Мало вам неприятностей? Будет ещё хуже!»

Он прочёл, скомкал страницу, склонился почти к самому её лицу и прошипел:

— А как тебе понравится, девочка, если рядом с тобой, на соседнем столе, окажется твой почти брат, Сергей?

Миль вздрогнула, чуть отодвинулась, плюнула ему в глаза… и попала! Пока он утирался, набросала:

«Эффект будет тот же, а может, круче: я буду страдать за него сильнее, чем за себя, а вы пострадаете за всё, от чего буду страдать я!» И запустила в него блокнотом, поставив во вдвойне неловкое положение — на глазах у подчинённых он был вынужден подбирать разлетевшиеся страницы.

Заклятие почему-то усилилось, больше не удавалось ни сделать Миль укол, ни подсунуть ей что-нибудь с едой или питьём. Ей не могли причинить даже ненамеренного зла, через вторые-третьи лица: страдала вся цепочка.

Жить было нестерпимо скучно. Помещение, где её содержали, не имело окон, кроме того, зеркального, прозрачного с изнанки. В закутке, лишённом двери, стоял унитаз, рядом с ним висела раковина с краном. Низенькая, девочке по пояс, перегородка отделяла от унитаза душевую. Свет никогда не гас. Как она поняла, это была мелкая, но изощрённая месть Пётра Даниловича. Люди к ней не заходили. Раз в несколько дней, пока Миль была в душе или на унитазе, дверной проём в санузел неожиданно закрывался минут на пять-семь, а когда открывался, пол в комнате оказывался влажным и чистым, а постель — перестеленной. На постели ожидал свежий комплект: бельё, пижама, полотенце. Рулон бумаги в санузле обновлялся сам собой.

Ей не оставили ни блокнота, ни ручки, и она не могла попросить учебники, карандаши, пряжу со спицами — что-нибудь, чтобы скрасить сводящее с ума безделье. Не было ни телевизора, ни радио: мстительность Петра Даниловича ещё не была утолена. В помещении стояла почти полная тишина, каждый звук являлся событием. От тишины в голове начинало звенеть, мерещились голоса, отзвуки… Понимая, что её намеренно сводят с ума, раскачивают психику, Миль устраивала себе вечера… или что там по распорядку дня… воспоминаний. Вызывала перед мысленным взором образ бабушки, воспроизводила их разговоры, перебирала в памяти прогулки, упражнения в блокировке и обнаружении ауры… Мысленно же плела Узлы Власти, воспроизводя этап за этапом. Оказалось, ей есть что вспомнить. А если прокручивать спектакли, фильмы и музыку — сцену за сценой, с голосами и интонациями актёров, как наяву, то время проходило не впустую.

Очень мучила мысль — что же стряслось, почему ничего не получается, даже то, что умела с самого рождения, не выходит. Внутри поселилась пустота, та самая, возникшая в момент… даже мысленно трудно было произнести это… В момент бабушкиной смерти — заставила она себя сказать. И повторила это столько раз, сколько ей было нужно, чтобы признать факт и смириться с ним. Чтобы не обманывать себя. Не надеяться на невозможное. Смерть — это окончательно. Это необратимо.

«Я ещё вижу тебя, закрыв глаза. Слышу твой смех. Чувствую тепло твоих ладоней на моих плечах. Но мы больше никогда не встретимся.

Ты ушла. А я теперь — немощная и пустая. Хоть бы что-нибудь шевельнулось внутри, засветилась бы хоть чья-нибудь аура…»

Там, дома, когда зеркало мутнело, она ведь видела эти вызовы. Теперь она в таком дерьмовом положении, что готова рассмотреть практически любое предложение. Однако она никого не интересует! А самой ей отсюда не выбраться.

«Бабушка, спасибо тебе! Если б не твоё заклятие, от меня б давно остались только рожки да ножки. Прямо так и вижу, как этот Пётр Данилович просто локти себе сгрыз от злости. Сколько он мог бы дать силы… Явно ведь созрел…»

Так думала Миль, рассеянно размазывая по столу маленькую лужицу пролитого чая. Живо вспомнились бабушкины уроки, и Миль просто так, не ожидая никакого эффекта, дохнула на чай. По поверхности пробежала мелкая рябь… И — показалось, конечно — на миг лужица помутнела… Нет, опять прозрачная. Миль замерла, задержав дыхание. Оглянулась на зеркальное окно. И попробовала ещё раз. Лужица помутнела! А пока она не прояснилась, Миль отчаянно позвала — мысленно, как же иначе:

«Помогите!! Я здесь!!» — первое, что пришло в голову.

Она повторяла призыв, пока хватало сил заставлять воду мутнеть. А хватило их, надо признать, совсем ненадолго. Да и поднос с посудой у неё вскоре забрали, и стол уехал в стену. Её так кормили: в стене открывалась ниша, из неё выдвигалась плоскость-стол, на котором и стоял поднос с едой. Через двадцать минут поднос скрывался в нише вместе со столом, ниша закрывалась. Хочешь — ешь, не хочешь — не ешь. Одно время Миль всерьёз обдумывала, не отказаться ли от еды: ну её на фиг, такую жизнь. Но пришла к выводу, что не дадут, станут кормить принудительно, что не только малоприятно, но и унизительно. И даже бабушкино заклятье будет в этом случае на их стороне.

Она понуро сидела на стуле, глядя в одну точку, когда краешком глаза уловила какое-то движение на периферии зрения. Медленно, боясь поверить, повернула голову — зеркало-шпион затягивалось белой пеленой.

Миль дёрнулась и чуть было не вскочила, чудом сдержав порыв. Не спешить. Не привлекать внимания наблюдателей. Встаём плавно. Идём со скучающим видом. «Смотримся» в ставшее матовым зеркало. И задумчиво проводим по нему пальцем…

Пелена растаяла. С той стороны на неё смотрел Юрий. Человека, подошедшего к нему откуда-то из глубины сумрачного зала, Миль видела впервые. Но ошибиться не смогла бы и в полной темноте: кожу по всему её телу немедленно вздыбило, за дыхание пришлось бороться, как учила бабушка — я это могу — вдох! Ещё вдох! Не сразу, но помогло. Она всё же отступила на шаг от зеркала — так было легче. Холод ещё пробегал судорогами по телу, но она уже могла его выдержать.

От Ксанда не укрылась её реакция на него, и он не счёл нужным скрывать своё удивление, но от вопросов воздержался. Просто кивнул ей учтиво, не отводя заинтересованного взгляда.

Юрий очень тихо сказал:

— Держись, племяшка. Помощь в пути.

И всё. Миль опять смотрела на себя. И ей не особенно нравилось то, что она видела.

Если до этого сеанса связи время для неё тянулось медленно, то теперь оно и вовсе сдохло. Путь, которым следовала обещанная помощь, был, видимо, не близок. Оставалось завязаться узлом и ждать, доверившись двоим людям, которым доверять хотелось меньше всего. И при этом не проявлять естественного в данном случае нетерпения, не менять поведения — другими словами, не напрашиваться на неприятности, чтобы не волновать своих гостеприимных хозяев, способных от избытка заботливости перепрятать гостью.

Сколько времени ждать? Дни? Недели? Никаких указаний. Значит, надо жить так, как будто никакого сеанса связи и не было, иначе свихнёшься. Спать. Есть. Мыться. Смотреть в потолок. Бродить по палате. Расплетать и заплетать косу. Опять спать, и побольше, так легче ждать…

И вот однажды её забыли покормить. Не то, чтобы ей нравилась здешняя кормёжка, но всё же хоть какое-то развлечение. А тут кормление точно пропустили. Насторожившись, она на всякий случай спряталась в душевой, за перегородкой, завернувшись в одеяло.

Мигнув, погас свет. И снова загорелся, но тускло, в полнакала. Мелко завибрировал пол.

Чутьё не подвело — сквозь стены в палату, где всегда царила гнетущая тишина, стали проникать звуки. Учитывая звукоизоляцию, за стенами, должно быть, ОЧЕНЬ шумели. Распознать характер шума не удавалось — девочка никогда не слышала звуков стрельбы и разрушений — но источник его явно приближался. Миль предусмотрительно сжалась в комок, подобрав ноги…