Неплохо удалось поспать на вокзале — тепло, людно, никто не приглядывается… кроме милиционеров. Поймав на себе их взгляд-другой, надо было исчезать и долго не появляться: внимание у них тренированное, цепкое, приметы и лица — их специальность. Также как и бледность, голодный блеск глаз и общее впечатление неблагополучия.

Да, деньги тают быстрее первого снега. Как их не экономь, они кончаются. Миль присмотрелась к тому, как добывают деньги другие. Ну да, она такая была не одна, а что вас удивляет? Поэтому отдельной заботой Миль было не привлечь к себе внимание не только властей, но и представителей того самого дна общества, которого, по слухам, у нас в стране не существует.

Пьяницы частенько сдавали бутылки, чтобы снова поскорей приобрести что-нибудь жидкое в стеклянной таре. Похмеляться они устраивались в общественно доступных местах, и Миль не мучила совесть, если удавалось стащить у них опустевшую бутылку-другую. А если они не были особо бдительны, то порой оставались и без закуски. Пошарив по паркам и скверам, она обычно набирала ещё две-три бутылки, старательно промывала их в туалете и пыталась сдать, чтобы обеспечить себе еду на день, а то и на два: хлеб, слава Богу, стоил дёшево, а сырок и того дешевле. Если приёмщик был честен и платил, не грабя, удавалось купить и кое-что повкуснее — молоко, сметану, ливерную колбасу. Нечестных приёмщиков она скоро знала в лицо и не подходила к ним, предпочитая сходить в другой район к другому пункту приёма… Приёмщики, кстати, как и продавщицы, были теми людьми, которых не нужно было стесняться, это Миль усвоила быстро.

Можно было зайти в кафе и успеть захватить те остатки еды, которые не доели посетители. Тут важно было, чтобы посетитель не заметил тебя, спокойно поел и ушёл, ни в коем случае не обратив на тебя внимания. Затем хорошо бы, чтоб буфетчица не возмутилась и не прогнала, если увидит. Бывают такие, у которых всё слишком хорошо, начинают возмущаться. Миль часто везло, её не замечали, а заметив, позволяли забрать то, что никому больше не нужно. И отводили взгляды. И не звали милицию. И даже нарочно совали порой что-то съестное.

Другой, правда, очень опасной возможностью добыть еду была кража. Но Миль не сразу дошла до такой необходимости. Хотя и видела, как запросто можно взять и съесть что-то в магазине самообслуживания. Особенно, когда на её глазах крали другие, пряча в карман один пакет конфет и рассчитываясь за другой.

Она научилась не гнушаться поднять с земли брошенную булку — её потом можно отряхнуть и поджарить на костре. Недоеденное яблоко тоже было едой — его можно было помыть и обрезать грязное место. А апельсиновая корка и вовсе являлась деликатесом — если сварить с нею чай, то не надо заварки и даже сахара.

Можно было попрошайничать — Миль видела, как ловко это получается у других детей, так, будто между прочим, подбежать ко взрослому и легко спросить: «Простите, вы не одолжите нам десятик? Обронили вот, теперь не хватает… Ой, спасибо большое!» Редко кто им отказывал… Но у Миль никогда бы так не получилось. Даже умей она говорить. Не с её взглядом. Да и выглядела она теперь плохо.

И отнять деньги или еду силой она тоже не умела. Зато научилась не отдавать своё.

Хуже всего были холода. Днём ещё ничего, но надо где-то провести ночь, а потом другую… и все следующие тоже не становились теплее. Хорошо было ночевать в бетонных колодцах теплотрассы, там от горячих труб было не только тепло, но и душно. Но все такие места оказались давно заняты. Миль приглашали туда, но здравый смысл и обострившееся чутьё подсказывали, что никого там не остановят ни её возраст, ни проблемы.

Она узнала, что газета — отличный теплоизолянт. Если обернуть ею ступни, сверху обмотать полиэтиленом и засунуть ноги в резиновые сапоги, то ногам будет тепло. И спать в картонных коробках намного теплее, чем просто в тряпках. Она привыкла к неприятным запахам, в том числе и от собственного тела — чего она страшно стеснялась, но помыться и сменить бельё никакой возможности не выпадало. Она, наконец, постоянно была простужена, и наверное, не только простужена. Она устроила себе логово в тёплом подвале и замаскировала так, чтобы его ни за что нельзя было обнаружить — при условии, что она будет сидеть в нём более-менее тихо… И приготовилась там зимовать.

Серёга заметил маленькую замарашку на улице. Она тащилась далеко впереди, деловито проверяя все мусорные урны и сторожко зыркая по сторонам — не хотела, надо думать, неприятностей. Народ сновал по своим делам и не обращал на неё внимания, а наткнувшись, брезгливо-виновато отводил взгляд: предполагалось, что у неё есть семья, а что ребёнок такой… Ну, такая, значит, семья. Не жалуется ребёнок — стало быть, любит родичей и такими, и не хочет, чтоб мамку лишили прав. Его выбор. Никому не хотелось думать, что выбора-то никакого у человечка и нет — и никто не желал брать ответ за него на себя. Есть на то у нас соответствующие службы, которые должны этим заниматься, они за это зарплату получают, вот пусть и займутся, а мне некогда, я на работу спешу, у всех, в конце-то концов, своя работа, и надо делать её хорошо!

На миг отведя взгляд, Серёга потерял замарашку из виду. Вот была — а вот уже нет её. Порыскал-порыскал — нет. Пропала. Надо было идти в школу. И он пошёл. Но по городу с тех пор ходил с высоко поднятой головой. И не напрасно, та замарашка попадалась ему часто — но всегда издали, путём не разглядеть, он начинал проталкиваться к ней — и непременно её терял. Он сменил тактику, перестал пытаться приблизиться, высматривал и наблюдал. Она, казалось, почувствовав внимание, однажды посмотрела в его сторону… Он смотрел ей в лицо, пока она не отвернулась и не растворилась в толпе. Бледное худое личико, невыразительное, словно стёртое. Вязаная шапка, светлая. Куртка, вроде, тоже серая, бесформенная такая, ноги тонкие… в чём-то опять же тёмно-сером. И большие… а что это было — сапоги, что ли? Да, ещё сумка — большая, раздутая, на плече висела. И не скажешь, что девочка. А вот знал — точно девчонка.

Он никому не рассказал о ней — а что он мог сказать? Видел неблагополучного ребёнка на улице? Так он, ребёнок, не один там такой. Это никому не интересно.

Уже выпал и установился снег. Первая четверть шла к концу. Серёга с тоской поглядывал на пустое место рядом с собой. Миль не пришла первого сентября и никто из взрослых ничего не мог ему о ней сказать. Классная рассеянно отмахнулась:

— Какая девочка… Не знаю. В списке такой нет.

Завуч и директор отреагировали примерно так же. Директор ещё и вызверился на него, разве что не послал далеко, посоветовав не лезть не в своё дело, а получше учиться.

Девчонки строили ему глазки, но место рядом с Барковым оставалось пустым. В классе о Миль странно быстро позабыли, как и не знали такую.

Однажды пришёл милиционер, показал мутную фотографию и спросил, вздохнув:

— Знаю, что плохое фото, но может, ребята, кто-нибудь из вас видел эту вашу одноклассницу… Как её… Милу Ратникову?

Класс дружно и как-то тупо молчал. Только Никитина смотрела на Баркова кошачьим всезнающим взглядом, пока он не обернулся и не глянул с нехорошим прищуром. Тогда она ему улыбнулась и перевела взгляд на фотографию, которая, казалось, стала за это время ещё хуже.

Серёга моргнул: ничего не показалось, фотка реально поблёкла на глазах. Заметив его слегка обалделый вид, милиционер быстро повернул снимок к себе и — Барков, сидящий ближе всех, мог бы поклясться — придушенно матюкнулся про себя, и тотчас воровато оглянулся на учителя, на учеников…

Барков сделал «голубые глазки».

— Ну, вот, опять! — огорчённо пробормотал милиционер. — Поверите ли, девятая за сегодня. Стоит их только вынуть на свет божий, и пожалуйста — за несколько минут изображение исчезает. Бумага, видимо, засвеченная попалась… Хм, извините за беспокойство. Ежели кто-нибудь что-нибудь вспомнит, все знаете, куда обращаться, так? Ну, всего доброго.