«Ты узнала его по голосу?»
— Да, узнала. Трудно было бы не узнать… Так, стирай всё и пошли.
На крылечке одиноко прохаживался Иван Иваныч. Мария Семёновна протянула ему руку:
— Спасибо за всё, Иван. Вы правы — Миль больше не сможет посещать ваши занятия. Но вам будут всегда рады в нашем доме, так что — милости просим. Всего вам доброго.
— Спасибо за приглашение. А… где же рисунки? Неужели…
— Да, пришлось.
— Как жаль.
— До свидания, Иван.
— До свидания.
Миль сделала ему на прощанье пальчиками, он помахал рукой. Всю дорогу домой она думала — неужели нельзя как-то раскодировать рисунок? Дома первым делом спросила об этом у бабушки. Причём сделала это не так, как всегда — зря, что ли, голову ломала? Положила перед бабулей блокнот — та отмахнулась:
— Минутку обожди, ладно?
Миль покладисто кивнула и провела над чистой страницей ладонью. Страница покрылась надписью. Бабушка, моргнув, прочитала:
«Да хоть час. Я только хотела тебе это показать».
Следующее движение ладонью стёрло эти фразы, и Мария Семёновна теперь, простите, пялилась на пустой лист. Недолго. После чего посмотрела на внучку. Спросила:
— Наверное, очень трудно было уничтожать те рисунки, да? — Миль покивала. — Прости меня, пожалуйста, мне тоже было их жаль, они были… особенно хороши. Такие светлые, душевные… Прости, ладно?
Миль понимала. Потянулась к блокноту:
«Не винись. Им всё равно было не уцелеть». — И тут же очистила лист. Бабушка этот листок ухватила и вырвала его из блока. Положила поодаль. Сходила и принесла другой блокнот, совсем новенький. Положила его ещё дальше от старого и от вырванного листка. Пошевелила пальцами. Тряхнула кистями. Пробормотала:
— Ну те-с, посмотрим… — и, опустив руки к столу, провела ими по воздуху сначала над новым блокнотом, потом — над старым, а напоследок — над отделённым листком.
Миль, наблюдавшая внимательнейше, заметила, что от листка её руки едва не отбросило.
— Ага, — сказала бабушка. — Видела, да? Фонит, как я и думала. Сумеешь повторить?
Миль фыркнула. Встала с другой стороны от стола и воспроизвела бабушкины манипуляции. Новый блокнотик вёл себя смирно. Над старым воздух был слегка наэлектризован. А над листом чувствовалось некое сопротивление, он отталкивал ладонь, как при игре с магнитами отталкиваются одинаковые полюсы.
Она вопросительно посмотрела на бабушку. Та ответила:
— Любое воздействие оставляет следы, видимые или невидимые. Ты можешь стереть надпись, но приложенная сила изменяет структуру вещества, вещество это помнит. Ведающий человек сумеет спросить и получит ответ. С помощью своего умения ты можешь писать и рисовать на чём угодно, а потом стереть всё. Но останется след. Отпечаток. По нему можно многое узнать о том, кто его оставил. Но этому надо учиться, — бабушка легонько нажала на кончик внучкиного носика, — кнопочка моя. А листок всё равно придётся сжечь, как и рисунки… Эй, ты здесь? Я к тебе обращаюсь!
Миль кивнула, подняв пальчик и глядя в сторону. Взглянула на бабушку — а в глазёнках пляшут бесенята. И вдруг, развернувшись, мазнула рукой воздух, будто по стеклу провела… Вслед за её ладонью протянулись прямо в воздухе крупные радужные буквы:
НА ЧЁМ УГОДНО? — и сами медленно угасли. Миль запрыгала, хлопая в ладошки, потискала бабушку и опять взмахнула рукой:
БА, Я МОЛОДЕЦ? ТЕПЕРЬ МНЕ НЕ НАДО ПИСАТЬ НА БУМАГЕ!
— Молодец, — пролепетала бабушка. — Девочка моя, ты меня пугаешь… а без бумаги всё равно не обойтись.
ПОЧЕМУ? — эти буквы оказались чёрными. Бабушка покачала головой, тревожно следя за внучкой:
— Сядь и постарайся успокоиться. Кому сказала! Помнишь, что я рассказывала о взрывном развитии? Так вот — у тебя эйфория! Первый признак!
НЕТ! — пританцовывала и подпрыгивала Миль.
— Докажи! Уйми восторг и прекрати фонтанировать! Второй признак — фокусы, следующие один за другим, каждый последующий сложнее предыдущего! Третьим будет неповиновение и полный пофигизм. А потом тебя понесёт так, что ты уже ничего не сможешь контролировать и начнёшь творить такие чудеса, что от этого дома ничего не останется — кроме воронки на пол-района, не говоря уже о людях.
Миль дышала глубоко и часто, голова приятно кружилась, веселье подкатывало бурлящей волной… В воздухе сверкали искорки — целая метель, застилающая весь мир, так здорово!
— Слушай мой голос, Миль. Я хочу, чтобы ты уцелела! Задержи дыхание. И медленно выдохни. Ещё раз. Представь, что ты смотришь на воду — большое прохладное озеро, спокойное, гладкое, вода в нём прохладная, зелёная, тяжёлая… Вдо-о-ох… Вы-ы-ыдох… Вдо-ох… задержи… Вы-ы-дох… Сердце бьётся медленнее, спокойнее, голова тяжёлая, веки опускаются… Вдох… выдох…
Миль чувствовала, что бабушка поднимает её на руки, покачивает, дует в лоб…
— Вот и хорошо, вот и умница, — напевала бабушка. — А теперь спи, детка моя могучая…
Лечиться будем
Миль открыла глаза. В окно вливался свет, чирикали в кроне дерева птицы, шелестела молодая листва. Бабушка дремала, привалившись к спинке дивана, на котором спала Миль. Стоило ей пошевелиться, и бабушка открыла глаза. Беспокойная ночь оставила на её лице тени и бледность, но вот она улыбнулась, наклонилась поцеловать внучку…
— Как дела? — спросила она тихо, всматриваясь в лицо девочки. Миль протянула ладошки, коснулась бабушкиного лба, век, провела пальчиками по щекам… И довольно улыбнулась — на бабулино лицо вернулись краски, заблестели глаза, разгладились морщинки…
Небрежно махнув рукой, высветила в воздухе надпись:
СПАСИБО, ТВОИМИ МОЛИТВАМИ ВСЁ ХОРОШО.
Бабушка ахнула, прикрыла рот руками.
— А я-то надеялась… Ты так меня напугала…
Я ВСЁ ПОМНЮ. НО ПОЧЕМУ Я ДОЛЖНА ОТКАЗЫВАТЬСЯ ОТ ТОГО, ЧЕМУ НАУЧИЛАСЬ?
— Не отказывайся. Но воздерживайся от частого использования — нагрузка слишком велика для твоих семи лет, пожалей себя… Или меня, если себя не жаль.
«Почему?» — подняла бровки девочка. Предъявила бабушке палец и, шевельнув этим пальцем, вызвала к жизни играющую радугой надпись:
С КАЖДЫМ РАЗОМ ЭТО ПОЛУЧАЕТСЯ ВСЁ ЛЕГЧЕ. А чтобы надпись исчезла, лишь повела бровью.
— По той же причине, по которой, к примеру, я пользуюсь спичками вместо собственного огня. А ещё — каждое применение оставляет след. От квартиры уже и так здорово фонит. Однажды фон станет настолько велик, что возникнет аномальная зона. Начнутся непредсказуемые искажения реальности. Знаешь, что это такое? А это когда ты садишься на унитаз, а он тебе откусывает, сколько успеет.
Миль вытаращила глаза — ПРАВДА?!!
— Ну, сама я ничего подобного не видела, но в справочниках такие случаи описаны. Давай не будем проверять на себе? Договорились?
НУ, БА, НУ, ОСТАВЬ МНЕ ХОТЬ ПРАВО ПИСАТЬ ВОТ ТАК. И показала бабушке ладошку, на которой светились буквы: Я МОГУ ИСПОЛЬЗОВАТЬ СВОЮ КОЖУ, ТОГДА ВЕСЬ ФОН ОСТАНЕТСЯ ПРИ МНЕ.
— И станешь ходячей аномалией. Хотя ты и так — аномалия. Как «почему»?! А у кого ещё есть такая девочка? — Бабушка пощекотала ей шею. — С такими ручками? — пощекотала подмышки. — С такими рёбрышками? — Миль фыркала и извивалась, слабо отбиваясь. — А с такими ножками?
И тут Миль пискнула. Обе замерли.
— Повтори, — потребовала бабушка. — Или ещё пощекотать?
Миль пискнула снова. За последние годы это были первые звуки, которые ей удалось издать.
— Сегодня выходной, — объявила бабушка, — но завтра же мы идём к доктору.
Визит к специалисту порадовал бабушку. Миль хождения по процедурам, просвечивания и прослушивания достали ещё в раннем детстве, в том, до интерната, но бабушка очень надеялась, что внучка когда-нибудь заговорит, и Миль терпела ежедневные упражнения, полоскания, какие-то новейшие методы, последние достижения — бабушка требовала, чтобы для её девочки было сделано всё, что можно. В клиниках и санаториях она провела всё лето, но, как в стихотворной сказке про брадобрея, оказалось, что «стрижка только началась»… С началом учебного года Миль начала посещать занятия по месту лечения — учителя приходили и занимались с несколькими маленькими пациентами по отдельной программе для каждого ученика, потому что дети были разных возрастов. Миль занималась со средним и старшим классами. Всю эту «Географию», «Биологию», «Литературу» она читала круглые сутки и на ночь глядя просто, чтобы отвлечься от грустной больничной действительности, интереснее и занимательнее была «История», влёт шли немецкий и английский, тем более, что от неё не могли потребовать разговорной речи, а только её перевод; на что всерьёз уходило время, так на физику, химию, да математику с геометрией. Рисование и черчение Миль вообще обожала. Вне её внимания осталась астрономия — потому, что её изучали в последнем классе, а среди пациентов не нашлось школьников старше восьмого класса. Ну, как «вне внимания» — Миль попросила учебник и прочитала его, задала физику несколько вопросов (он уже знал маленькую ученицу и не был удивлён) и оставила другие непонятности на будущее. Кто-то подкинул ей детективы и фантастику отечественного производства, потом попали переводные издания и ей это чтиво настолько понравилось, что учёбе пришлось потесниться — и никто Миль не упрекнул в нерадивости, потому что приходящим педагогам было не того, у них и без больничных учеников забот хватало. Перед ними и так в конце года маячил вопрос — по какому классу аттестовать Миль, настолько неровными были её знания, а требовать большего от неё никто просто не смел: семилетний ребёнок порой выполнял домашние задания, вытирая капавшие на тетрадь слёзы — процедуры бывали болезненными — но ни разу Миль не попросила обезболивания. Уроки же её от боли отвлекали.
