В ответ на меня обрушился счастливый мурлычущий кошачий клубок. «Слава Богу, что этот парень уже ушел!»

Но нет худа без добра. Теперь Лоренс наверняка понял: если уж я согласна терпеть этих невыносимых тварей, значит, я их действительно люблю до безумия. После этой ночи Лоренс стал придерживаться того мнения, что если он любит меня, а я люблю своих кошек, то, следовательно… Ну, любить-то он их, вероятно, не мог, но готов был попытаться примириться с ними.

* * *

С тех пор как Лоренс окончил школу, у него никогда не было ни кошек, ни собак (у его родителей была собака). Но время от времени он брал на себя заботу о Мину, коте своей квартирной хозяйки, когда та была в отъезде. Мину шел двадцатый год, и хозяйка гордо заявляла, что он прожил так долго исключительно благодаря своей жадности и подлости.

Мину был не слишком хорошо воспитан. Иногда, оставаясь дома вдвоем с Лоренсом, он позволял себе прыгнуть на клавиатуру компьютера, когда Лоренс работал (лично я считаю, что мой роман был написан в соавторстве с Гомером — так часто он сидел, устроившись на моем левом колене, когда я работала над книгой). Вообще же Мину предпочитал одиночество, и Лоренс говорил, что порой забывал о его существовании.

Главная проблема проживания с тремя кошками, как неоднократно пытался объяснить мне Лоренс с тех пор, как мы вчетвером переехали к нему, заключается в том, что, куда ни пойди — везде сидит кот. Сама-то я давно уже привыкла воспринимать вездесущность моих кошек как должное — и не хотела бы ничего менять. Спрашивается, какой смысл держать кошек, если их нет рядом? Верно, однако, и то, что, несмотря на громадные размеры квартиры (мне и моим кошкам еще не доводилось жить на такой большой площади), нам с Лоренсом никогда не удавалось остаться наедине. Хоть одна кошка всегда была где-то рядом.

Нам всем поначалу было непросто приспособиться, но Скарлетт выбрала самую прямолинейную тактику. Она исходила из того, что в мире существует только две категории живых существ. К первой принадлежала мамочка — от которой все получали еду, любовь и периодические нагоняи, — а вторую категорию составляли другие кошки. Скарлетт, безусловно, была самой старшей кошкой в доме, и ее авторитет для других кошек был непререкаем. Лоренс попадал в категорию «другие кошки». Он, конечно, был очень крупный, но все равно был всего лишь одним из них. И поскольку, как полагала Скарлетт, это он влился в нашу семью, ее святой обязанностью было определить границы его прав по всем пунктам: где ему разрешается сидеть, насколько близко он может к ней (Скарлетт) подходить. Само собой разумеется, ему не разрешалось прикасаться к ней и подходить вплотную.

Далее, любимым методом Скарлетт наводить порядок в рядах личного состава был мощный удар когтистой лапой. Если Лоренс, двигаясь по коридору, подходил к ней слишком близко, она тут же наносила ему мощный удар лапой с выпущенными когтями. Если она лежала посреди коридора, а Лоренс пытался переступить через нее, вновь следовал удар лапой. Если Скарлетт сидела на спинке дивана у меня над головой, а Лоренс садился рядом со мной, невольно задевая кошку при этом, — опять следовал удар.

Наверняка Лоренсу было очень обидно почувствовать себя незваным гостем в доме, где он прожил двадцать лет. К тому же, когда тебя царапает агрессивная кошка — это очень противно. Но по-настоящему страшно споткнуться обо что-то ночью в темном коридоре и почувствовать, как эти невидимые «царапки», как Лоренс их всегда называл, сдирают кожу с твоей ноги. Знать, что ты в двадцать раз больше, чем они — ничего не значит, если ты, как Лоренс в данном случае, боишься причинить им увечье. И как же теперь поступить? (Я уверена, что Лоренс постоянно задавался этим вопросом.) Убить ее, что ли?

Я делала все, что могла, чтобы примирить их, но вы же знаете, как кошки упрямы, и к Скарлетт это тоже относится. Собаку можно призвать к порядку, шлепнув ее скрученной газеткой, но со Скарлетт этот номер не пройдет. Ее это только ожесточило бы, да и не хотелось мне так с ней поступать.

Лоренс, выросший в доме, где держали собаку, которую в случае плохого поведения именно так призывали к порядку, сделал вывод, что я просто не хочу изменить ситуацию к лучшему. Но это было не так. Я постоянно ломала голову, как помочь Лоренсу ужиться со Скарлетт — и если мне не удавалось найти решение достаточно быстро, то это лишь потому, что мне никогда ранее не доводилось попадать в подобную ситуацию.

Пока Скарлетт была еще маленькая, я жила с Мелиссой, а потом с родителями, но в те времена кошка предпочитала прятаться где-нибудь, если в доме был кто-то, кроме меня. Теперь же она хотела быть со мной всегда, все время, и ей хотелось, чтобы все остальные просто исчезли с глаз долой, пока мы с ней вдвоем.

Единственное место, где Лоренс мог чувствовать себя в безопасности от Скарлетт и ее лап, была наша спальня. Лоренс потребовал, чтобы спальня была «зоной, свободной от кошек». Он сказал, что не хочет видеть кошачью шерсть на постели, и я его вполне понимаю (по крайней мере, я была просто счастлива, что только один Гомер залазил под одеяло и кошачья шерсть скапливалась только на одеяле и больше нигде), и я уверена, что его абсолютно не радовала перспектива драться с тремя кошками за место в постели рядом со мной. Это был честный компромисс, и все же неожиданное изгнание из постели моих кошек, каждая из которых проводила там хотя бы часть ночи на протяжении всей своей жизни, нанесло такую моральную травму всем заинтересованным лицам, какой я просто не ожидала.

Скарлетт была возмущена своим изгнанием и не скрывала этого. Как только я закрывала за собой дверь спальни, она ложилась на пол и громко мяукала, и, если я тут же не впускала ее, просовывала под дверь лапу и громко стучала по полу когтями. «Открой дверь! Открой НЕМЕДЛЕННО!!!» Подозреваю, что именно так Скарлетт представляла себе Нирвану — большая комната, где нет других кошек, а есть только я, и я полностью принадлежу ей одной. И если дверь немедленно открывали и впускали Скарлетт в комнату, у нее появлялась прекрасная возможность заново пережить золотые дни юности, когда она была единственным ребенком в семье. И как бы я ни пыталась ее урезонить и сколько бы раз Лоренс ни кричал: «Ну, хватит!», все было бесполезно. Ее бесконечное мяуканье под дверью спальни раздражало Лоренса больше, чем удары ее когтистой лапы.

Наконец я нашла решение, которое позволило убить сразу двух зайцев. Лоренс обычно ложился спать часа на два позже, чем я, и мы договорились, что, прежде чем лечь в постель, он будет оставлять кошкам в миске небольшой ужин. Во-первых, это отвлекало Скарлетт, и она переставала выть под дверью спальни, а съев свой ужин, успевала забыть, что меня нет рядом, и укладывалась спать, свернувшись клубочком на коврике в гостиной или в одном из ее любимых шкафчиков, удовлетворенно мурлыча.

А кроме того, как только Лоренс начал давать кошкам еду, Скарлетт, похоже, поняла, что он явно не попадает в категорию «других кошек» и, скорее всего, относится к той же категории, что и я. И в каком-то смысле она стала больше его уважать. Не могу сказать, что они подружились, но теперь логика Скарлетт была такой: «Я тебя не люблю, и ты меня не любишь, но меня устраивает твоя еда, и я согласна оставить тебя в покое». Скарлетт всем своим видом давала понять, что Лоренс должен быть просто счастлив, что она пошла на такую уступку. Всякий, кто когда-либо держал кошек, может подтвердить, что так оно и есть.

Гомер, конечно, отличался от Скарлетт, как небо от земли, он всегда стремился подружиться с каждым незнакомцем. Но на сей раз, впервые за всю свою жизнь, он кого-то боялся — и этим кем-то был Лоренс. Мне кажется, что виной тому был оглушительный баритон Лоренса. Мне очень нравился голос Лоренса, но Гомер наверняка воспринимал его как гром Господень, ибо его (Гомера) слух был в сто раз чувствительнее, чем у любого из нас. Из всех людей, которым довелось прожить с Гомером какое-то время, Лоренс единственный не изменил своим привычкам и не стал предлагать коту дружбу. Всем хотелось подружиться с «бедненьким» слепым котиком. И только Лоренс, единственный из всех, кого я когда-либо впускала в свою жизнь, принимал моих кошек на любых условиях, а сам никаких условий не выдвигал. Я имею в виду, что он, например, никогда не становился на четвереньки, чтобы познакомиться с Гомером на его уровне. Он не пытался изобретать игры, в которые они могли бы играть вдвоем, и никогда не добивался, чтобы его формально представили Гомеру, который без этого никого к себе не подпускал и не позволял себя гладить. Лоренсу было все равно, позволено ему гладить Гомера или нет. Если бы Гомеру хотелось, чтобы его гладили, Лоренс с удовольствием погладил бы его, но если Гомеру хотелось, чтобы его оставили в покое, это Лоренса тоже устраивало.