Проснулся он бодрым и энергичным, готовым к новым приключениям. В соседней комнате Вашти гоняла неизвестно где добытую крышечку от бутылки. Услышав призывные звуки, Гомер потрусил к ней в надежде, что его примут в игру. Полиэтиленовая сумка со всеми сопутствующими ей перехватывающими горло обстоятельствами была напрочь забыта.

Однако мне эпизод с сумкой запал в память надолго. И впредь отбил охоту оставлять Гомера без присмотра; единственным желанием теперь было заставить его ходить только по полу, что называется «по струнке», а шаг в сторону предупреждать безапелляционным «Нельзя, Гомер!»

Еще в нежном кошачьем возрасте Гомер выказывал бóльшую тягу к вербальному общению, чем любой из известных мне котов. При этом он проявлял завидную чуткость к аберрациям голоса, в чем я удостоверилась на собственном опыте. Если я слишком долго молчала, Гомер начинал теребить мою ногу лапкой, настоятельным «мяу» вызывая на разговор. Когда я заговаривала с ним, он садился на задние лапки прямо передо мной и, склоняя голову то в одну сторону, то в другую, с самым серьезным выражением мордочки пытался, как представлялось мне, вникнуть в смысл моих слов. За котами прочно закрепилась репутация «неприручаемых», но Гомер не только откликался на свое имя, но и соглашался выполнять простые команды. Слыша слово «нельзя», он мгновенно замирал на месте, даже когда на лице у него было написано, как ему хочется завершить начатое.

После того как несколько недель кряду я командным способом отучала его от более дерзновенных поступков, чем игра с плюшевым червячком с бубенчиком на хвосте, который достался ему в наследство от Скарлетт, его лексикон обогатился новым «мя-ау». Для себя я определила его как пробное, или «а можно мне?» мяу. Если, скажем, Гомеру взбредало на ум покорить новую мебельную вершину или порыскать где-нибудь на задворках кладовки, он вначале забрасывал свое пробное «мя-ау»: «Мя-ау? А можно мне?..»

«А можно мне на веранду вслед за Скарлетт и Вашти?» — «Нельзя, Гомер!» — «Можно взобраться на пустую полочку над музыкальным центром?» — «Нельзя, Гомер!» — «А можно побаловаться шнурками на жалюзи?» — «Ну сколько же можно, Гомер! Такой шнурок если захлестнет, то самому тебе уже не выпутаться!»

Невооруженным глазом было видно, что Гомера огорчают все эти «нельзя». Кураж был неотъемлемой частью его природы — без него нельзя было приоткрыть тайну неодолимо влекущих звуков и запахов. А вот сопротивление этому шло вразрез с природой. Но уж если полиэтиленовая сумка едва не стала причиной домашней трагедии, то, как знать, где еще могла подстерегать котенка смертельная опасность?! Поэтому, как ни претило мне самой то и дело его одергивать, для себя я уже решила, что поступаю правильно.

По крайней мере, до тех пор, пока не вмешалась Мелисса. Картина, которая предстала ее взору, была такова: Гомер как раз нацелился на вершину стула с такой, знаете ли, спинкой в виде лесенки, в то время как я решительно противилась восхождению («Стул такой высокий, а Гомер такой маленький», — успела подумать я).

— А тебе не кажется, — спросила Мелисса, — что ты слишком уж его опекаешь?

И в ответ на мое молчание добавила:

— Да будет тебе, Гвен! Дай ему больше свободы, иначе он вырастет у тебя задерганный и зашуганный.

Ей легко было говорить. Она за Гомера не отвечала. В ответе за него была я. А я-то знала, каким жестоким может быть этот мир к слепому котенку. И как бы то ни было, именно я дала слово и Пэтти, и Гомеру, и самой себе — пусть и не произнесенное, но от этого не менее веское: что сумею оградить котенка от жестокости этого мира. Даже если для этого придется ограничить его мир стенами дома.

Но одно дело ограничить чью-то жилплощадь, и совсем другое — отбивать естественную жажду познания этого самого мира. Хотела ли я этого?

Как правило, мы не задаемся вопросом, как правильно воспитывать питомцев. Приносишь его домой, тычешь носом в песочек, приучаешь проситься, когда надо, натаскиваешь на пару-тройку команд, а потом вы вступаете в фазу, когда вам просто хорошо в компании друг друга.

Мне было двадцать пять, и я пока не задумывалась над тем, как бы мне изменить чью-то жизнь, кроме разве что своей собственной. И тут я впервые поймала себя на мысли, что вдруг взяла и задумалась, какой же личностью, за неимением лучшего выражения, я хочу воспитать Гомера. Как только я поставила вопрос ребром, ответ пришел сам собой. Я не хотела, чтобы он чувствовал себя калекой, измученным страхами и неуверенностью. Я хотела, чтобы он вырос независимым и нормальным, о чем я твердила всем и каждому.

* * *

Несколько дней спустя после этого разговора, намаявшись за день, я решила позволить себе такую роскошь, как ванна. Гомер тут же последовал за мной со своим вопросительным «мя-ау?» Оно задавалось более высоким тоном, чем утвердительное, и означало, что сам он не прочь взобраться на краешек ванной и посидеть там, пока я, плескаясь в воде, буду чесать ему спинку, но для этого ему нужно мое разрешение. Моим первым позывом было отказать: бортик скользкий, вода — мокрая, того и гляди — булькнет, и что мне тогда делать? Но я тут же оборвала себя на полуслове. Что мне делать, было понятно — ловить, если что; вода, кстати, не горячая, мыло в глаза не попадет, а значит… почему бы и нет? Поэтому вместо готового сорваться с языка «нельзя» я сказала:

— Ладно, Гомер, давай, если уж тебе так хочется, — тоном, в котором он без труда должен был угадать одобрение.

Гомер быстро вскарабкался на бортик, и не прошло и тридцати секунд, как, поскользнувшись, он бултыхнулся в воду. Еще какую-то долю секунды он барахтался в недоумении, но не успела я протянуть руку помощи, как передними лапками котенок уже зацепился за край ванной и выбирался из воды. Вслед за ним выбралась из ванной и я. «Для кота нет худшего кошмара, — подумалось мне, — чем внезапно окунуться в воду с головой». Но еще кошмарней такой кошмар должен был представляться Гомеру, который и не подозревал, что вода может существовать в бóльших объемах, чем в мисочке для питья. Я посадила котенка на ладонь, ожидая обнаружить его в состоянии испуга, близкого к ступору. И что же? Сердцебиение было не то что в норме, а даже напоминало о тех моментах, когда, пригревшись у меня на груди, он готовился отойти ко сну.

Промокшая шерстка топорщилась во все стороны, что было бы даже смешно в каких-нибудь других обстоятельствах. Я потянулась за полотенцем — растереть его досуха. Но едва шершавая материя коснулась шерстки, как Гомер встрепенулся и стал вырываться изо всех сил. Пришлось опустить его на пол, где со всей тщательностью он тут же взялся вылизывать себя, и пусть с виду он был жалок как мокрая курица, зато в движениях и позе сквозило горделивое: «Я сам!»

— Будь по-твоему, Гомер, — кивнула я, приоткрывая дверь, чтобы он мог в любой момент улизнуть оттуда, где после него на полу оставалось мокрое пятно, а сама вновь погрузилась в ванную.

Мне казалось, он пулей вылетит за дверь, подальше от «пещеры водных ужасов». С другой стороны, в ванной над головой висела нагревательная лампа — одна из возможностей обсохнуть.

Одним махом Гомер запрыгнул на бортик, осторожно покружил на месте, нашел, где посуше, зевнул во весь рот и улегся спать.

Глава 7

Гвен здесь больше не живет

Не все начинанья мужей достославных

Зевес к завершенью ведет.[11]

Гомер. Одиссея

Гомеру едва исполнилось пять месяцев, когда Мелисса объявила, что пришло время подыскать мне собственное жилье.

Мы с ней сошлись не так давно, всего несколько месяцев тому назад, когда я рассталась с Джорджем — тут-то она и предложила переехать к ней. Дружба наша вспыхнула внезапно, и мы настолько сблизились за короткий срок, что на первых порах просто не понимали, как мы могли жить друг без друга до того, как поселились вместе, в одном доме.