Если он и был прав в этом, то не совсем. «Помнить о Гомере» была не просто фраза, а руководство к действию. Безответственность, к которой я так стремилась, когда жила у родителей, имея в виду, что «заботиться мне не о ком, кроме себя, а уж о себе я как-нибудь да позабочусь», исчезла, как не бывало, да и была ли она — уже и не вспомнить. Но я об этом ничуть не жалела — радости от жизни с Гомером было куда больше, чем вынужденных ограничений. Но вот ограничения как были, так и остались.

Так что не так уж и неправ был мой друг Тони. Может, конечно, я и старалась узнать своих кавалеров лучше, чем мои ровесницы, — своих, прежде чем привести их к себе домой, и в споре с подругами это был мой главный аргумент, но то, что я и вовсе ни с кем не встречалась, не годилось ни в какие аргументы. Это вообще никуда не годилось.

Бессонными ночами, навалившимися на меня на долгие недели после взлома квартиры, мне оставалось лишь одно: лежать и думать о своей жизни и о том, куда я качусь. Любое мое решение, с тех пор как я окончила колледж, от незначительных (вроде платья, которое мне очень понравилось, но которое я так и не купила) до важных (вроде того что я решила не идти в Лувр в свой единственный день в Париже лет десять тому назад, потому что хотела узнать город, каков он помимо всяких музеев), было сто раз мной рассмотрено и пересмотрено. Единственным же результатом всех этих ночных бдений в продолжение той истории, когда мне показалось, что я на волосок от смерти, была довольно простая, но очень важная мысль: если бы той ночью я и впрямь умерла, то сейчас мне не о чем было бы жалеть.

А раз так, то и жалеть было не о чем. Более того, можно было даже гордиться тем, что произошло со мной за последние годы. Например, тем, что я впервые чувствовала себя самостоятельной. Или тем, что гнездышко, которое я обустроила для себя и своих кошек, дарило мне пусть и не заоблачную, но все-таки радость.

Мелочи имели свойство появляться и растворяться в прошлом, как вечера в городах, где больше не побываешь никогда, или ночи, когда, задержавшись дольше, чем планировалось изначально, друзья собирались встречать вместе рассвет у океана, а ты уходила, потому что боялась утром опоздать на работу. «Усыновление» Гомера заставило меня рано повзрослеть. Но жить мне хотелось так, как и большинству моих сверстниц, ведь молодость проходит.

Вокруг было много соблазнов или, вернее, сторон жизни, которых я вынужденно себя лишала. Но я бы не спешила подписываться под известным высказыванием: «Какой смысл в радости, если не с кем ее разделить?» Если у тебя есть любимая работа, любимый дом, друзья, с которыми можно посмеяться, то ты, скорее всего, уже счастливый человек, счастливее, чем, наверное, девяносто процентов населения Земли.

Такова была моя правда. Но, кроме этой правды, самым первобытным образом мне еще хотелось кого-то любить и быть любимой.

По своей природе я не была авантюристкой. Прыжки в неизвестность были прерогативой Гомера, но не моей. Однако от риска в этой жизни никуда не денешься. Даже сон в собственной постели за дверью с тремя замками — и тот таил в себе угрозу. Но есть что-то в безрассудстве влюбленности. В том, чтобы, услышав звонок телефона, замереть от счастья; грустить, заедая грусть мороженым и пересматривая старые мелодрамы, если телефон не звонил.

Ну и что с того, что я вовсе не занималась целенаправленными поисками того, с кем провести остаток своих дней? Целенаправленность — это еще далеко не все! Взять хотя бы Гомера. Он вообще пять раз из десяти не знал, куда карабкается, куда прыгает и куда бежит. Движение само по себе уже радость, и значит — надо радоваться.

* * *

К выбору возможных кандидатов в ухажеры я решила подходить с решительным намерением устроить каждому то, что я про себя назвала «испытание Гомером». До такого формализма, как анкета, я еще не скатилась (может, я и была неврастеничкой, когда речь шла о Гомеровой безопасности, но пока еще не сумасшедшей), однако, беседуя с «кандидатами», я задавала наводящие вопросы, внимательно слушала и пыталась для себя выяснить: был ли кандидат рассеян? Шарил ли он по карманам в поисках бумажника или связки ключей или имел цепкую память? Держал ли когда-нибудь домашнего питомца? Такого, за которым нужен уход? Были ли у него братья и сестры и могли ли они доверить ему племянников или племянниц (например, чтобы он пошел с ними на футбол или отправился на вылазку с палаткой), не сомневаясь при этом, что он вернет их домой в целости и сохранности? Мой избранник должен был, например, помнить, что некто Джонни терпеть не мог орехи и не ел ничего, что пахло орехами, а вот некая Салли — та и пятнадцати минут не могла провести на солнце, чтобы у нее не появилась сыпь. Только такой человек способен был усвоить правила безопасности, которые надлежало помнить всегда.

Гомер был в восторге от любого мужчины, которого я встречала, а они были в восторге от него. До встречи с ним мужчины обычно скептически относились к ухаживанию за женщиной, в доме у которой живет три кошки. Не то чтобы они не любили кошек как таковых, но три… представлялось им перебором.

Уже через пару визитов в наш дом они, в большинстве своем, становились преданными последователями культа Гомера.

Гомер определенно был очень «мальчуковым» котом, и, я думаю, моим кавалерам он нравился потому, что, как любой мальчишка, не очень-то жаловал порядок, зато обожал шумные игры. Он любил бороться, кувыркаться, играть в салки или ловить подброшенные «косточки», в общем, все те игры, в которые играл с Джорджем и его приятелями. Принято считать, что мужчины больше любят собак, но по духу Гомер и был сущим щенком, насколько это возможно для кота: он всех одаривал щенячьей любовью, а когда с ним играли — испытывал щенячий восторг.

Живя с Гомером, я стала уже забывать, что в чем-то он не такой, как все. Но для многих сам факт встречи с безглазым котом был потрясением. Многие представляли себе Гомера страшным калекой, а после с явным удивлением в голосе разводили руками: даже не верится, что он такой… нормальный. «Как будто у него просто закрыты глаза!» — говорили они. Тот факт, что Гомер расхаживал с такой уверенностью, что он мог сам есть, справлять нужду и передвигаться по квартире не цепляясь за стены и мебель, они воспринимали как настоящее чудо.

Гомер был приветлив со всеми, но постепенно создавалось некое мужское сообщество из тех, кто мог приходить и играть с ним. Все члены этого сообщества, по-видимому, считали, что они — и только они! — обладали неким особым качеством, притягивавшим к ним слепого кота. Люди любили Гомера уже за то, что, заигрывая с ними и ластясь к ним, он тем самым признавал их не просто мужскими особями, а именно особыми. Если уж слепой кот мог довериться вам и дружил с вами, то, наверное, и впрямь есть в вас что-то такое, некая возвышенная чистота духа, которую никто прежде Гомера не замечал (а вот Гомер увидел сразу). Среди моих знакомых не было таких парней, кто не был бы уверен в том, что их отношения с Гомером — неповторимые.

— Гомер мой друг, — все как один утверждали они.

— Гомер всем друг, — с улыбкой отвечала я, никак не желая кого-то обидеть, а только с гордостью за то, как легко мой мальчик ладил с людьми.

— Да, но у нас-то с ним особая дружба! — отвечали они мне с такой уверенностью, что не оставляли места сомнениям.

Я никогда не поправляла их во второй раз; кто я такая, чтобы спорить с кем-то, кто любит Гомера?

Гомер мог одинаково дружить со всеми мужчинами, но оттенки дружбы с каждым у него и впрямь были разными. Один из моих знакомых, финансист из Майами, который в свое время (еще в школе) играл на гитаре, случайно узнал о любви Гомера к коробке от салфеток с привязанными на манер струн резинками. Он достал свою старую гитару, и они с Гомером устроили «джем». Он даже дал Гомеру подергать струны, тут же окрестив моего кота «маленьким гением». Другой, шеф-повар одного из местных ресторанчиков, любил готовить разные блюда и наблюдать при этом за реакцией Гомера. К говядине Гомер относился нейтрально, рыба была ему очень интересна, а любое блюдо с индейкой просто сводило его с ума. Особенно Гомер пристрастился к свежеобжаренной индейке и мог отличить ее от других блюд, даже если она была завернута в вощеную бумагу. «У него нос истинного гурмана», — утверждал повар, и у меня так и не хватило духу сказать ему, что Гомер приходил в такой же восторг от случайной банки «Фрискис». Еще один мой ухажер, в детстве обожавший строить из подушек замки, тащил ко мне домой все, что могло пригодиться им с Гомером в строительстве «кошачьих» пещер для игры в прятки: коробки, сумки для покупок, абсолютно все.