Гомер — который, конечно, не догадывался, что он видим вообще и для меня в частности — игнорировал столь несовершенные методы самовыражения. Напротив, уже к трехлетнему возрасту он успел овладеть широким диапазоном звуков, которые своей интонационной сложностью и разнообразием оттенков приближались к человеческим.
Мой кот все еще пребывал в убеждении, что, коль скоро он не издает никаких звуков, значит, я его не вижу. И ни на минуту не оставлял попыток прямо у меня под носом провернуть что-нибудь эдакое, чего делать не следовало. Раньше, когда Гомер был еще котенком, в ответ на команду «нельзя!» он изображал полнейшее недоумение. Откуда она всегда знает, что я делаю? Теперь же он спорил со мной, издавая громкое, писклявое «мие-ее-ее», которое, как мне казалось, означало: «Е-п-р-с-т, мам, да брось ты, ей-богу!»
У него было особое «мяу», которое означало: «Где моя игрушка? Не могу найти мою игрушку», а было еще другое «мяу», чуть длиннее, которое означало: «Ура, я нашел свою игрушку, теперь поиграй со мной!» А еще был низкий, утробный, протяжный крик, который обычно раздавался, когда я была чем-то полностью поглощена — например, каким-нибудь фильмом — и часа два подряд игнорировала Гомера. Этот крик явно означал «Мне ску-у-у-у-у-чно!» И прекратить этот вой можно было, только предложив ему какую-нибудь игрушку в виде компенсации.
Еще у Гомера были короткие радостные мяуканья вполголоса, которыми он приветствовал меня, когда я входила в дверь: «Привет, наконец-то ты пришла!» А глухое жалобное «мяу» в конце фразы, словно вопросительный знак в конце предложения, означало, что Гомер уснул и не видел, как я вышла из комнаты, а потом проснулся и хочет знать, куда я делась. Пронзительное настойчивое «мяу», которое раздавалось не часто, отзывалось холодком у меня внутри, потому что означало, что Гомер застрял где-то или на верхушке чего-то и не знает, как ему выбраться оттуда. «Где ты, Гомер, мой медвежонок?» — звала я тогда, пытаясь отыскать его по голосу. Если мне доводилось поговорить по телефону дольше обычного, неизменно раздавалось настойчивое, атональное «р-мяу, р-мяу, р-мяу», которое неизбежно заставляло меня отвлечься от разговора. Словно маленький ребенок заводил свое бесконечное: «Мамочка! Мамочка! Мамочка!..», покуда я, закрыв трубку ладонью, не отзывалась с досадой: «Гомер, ты что, не видишь, что я разговариваю?»
Вот так. Почти все, пообщавшись с Гомером некоторое время, забывали, что он слепой. И со мной такое тоже случалось.
* * *
Одним из удовольствий, которые я теперь могла себе позволить, была подписка на газету — я впервые в жизни выписала газету на собственное имя. Неспешное перелистывание газетных страниц за завтраком превратилось в неотъемлемый и очень важный элемент моего утреннего ритуала. Очень скоро доставка газеты и для Гомера стала важным пунктом распорядка дня. Дело было вовсе не в том, что он вдруг испытал жгучий интерес к событиям, происходящим в мире. А в том, что эти добрые люди, сотрудники типографии, где печаталась газета, считали своим долгом каждое утро, минута в минуту, доставлять ее к моему порогу свернутой в трубочку и стянутой резинкой.
Эти резинки Гомера раньше никогда не интересовали, хотя кошки их обычно любят. Они, как правило, не могут выдумать ничего лучше, как глотать их — привычка опасная, а иногда и фатальная. Если мне случалось потерять такое резиновое колечко и оно попадало к Скарлетт или Вашти, они обычно весело играли с ним и грызли его, пока я не увижу и не заберу. Гомер в таких случаях всегда сидел, навострив уши, пытаясь понять, чем, собственно, эта игра так интересна. «Нет, ребята, я просто не понимаю. В чем здесь фишка?»
Но потом Гомер обнаружил, что резинка, если туго натянуть ее на скатанную в рулон газету, а потом дернуть коготком, издает звук!
Это открытие, как и множество великих открытий, было сделано случайно. Однажды утром я положила свою газету, перехваченную резинкой, на кофейный столик, а сама вышла на кухню, чтобы взять сок и тосты. Тем временем Гомер запрыгнул на столик, чтобы изучить обстановку. Из кухни я услышала: брынь! Затем последовала пауза, а потом снова: брынь! Вторая пауза была короче первой, а потом прозвучало: брынь-бррррынь-брынь, брынь. Я вышла из кухни и обнаружила, что Гомер с величайшим любопытством склоняет голову то влево, то вправо и в состоянии глубочайшего транса сидит над все еще вибрирующей резинкой, как, видимо, и просидел с того момента, как прозвучал первый звук. Он снова дернул резинку коготком, заставив ее завибрировать, а потом прижал лапкой. Обнаружив, что при этом и звук, и вибрация прекращаются, он дернул ее вновь.
— Прости, котик, — сказала я, хотя мне ужасно не хотелось ему мешать.
Ему было так хорошо! Но я не собиралась отказываться от удовольствия пошелестеть своей утренней газетой — и уж конечно, не собиралась отдавать резинку во владение Гомеру. Я развернула газету, а резинку бросила в мусорное ведро. «Вот так!» — подумала я.
Как и все кошки, Гомер был пленником своих привычек. А будучи слепым, он зависел от привычек даже больше, чем другие его сородичи. Например, он всегда укладывался, свернувшись калачиком, по левую сторону от меня. А может быть, он понятия не имел, что у меня есть правая сторона, столь глубоко укоренилась в нем привычка сидеть слева. Если же я усаживалась на диван так, что свободное место оставалось только справа от меня, Гомер начинал бродить вокруг в замешательстве, нервно мяукая, пока я не подвинусь.
Когда я установила на кофейном столике набор пузатых деревянных подсвечников, Гомеру потребовалось несколько недель, чтобы научиться обходить их. И не потому, что он медленно соображал — обстановку всей квартиры он изучил меньше чем за час. А потому, что единожды запомнив точное количество шагов направо и налево от одного конца столика до другого — как запомнил расположение всех неподвижных предметов, стен и порогов, — он уже не мог отвлечься от усвоенной процедуры. Когда я попыталась заменить его любимого плюшевого червячка — на котором всего-то и осталось несколько ворсинок — точно таким же новым, Гомер лишь потянул носом, отшвырнул игрушку прочь и с отвращением отошел в сторону. Он каждую ночь спал в моей постели в одном и том же месте и каждое утро просыпался со мной. Скарлетт и Вашти тоже любили взгромоздиться на мою кровать. Но позже, глубокой ночью, они удалялись, чтобы носиться по квартире друг за другом. Гомер же приучил себя спать ровно столько, сколько я, и оставаться в постели, пока я не встану.
Ожидание в предрассветной мгле звука, с которым газета шлепнется на пол у входной двери, мгновенно стало его новой привычкой. Счастье, которое принесла ему возможность создавать собственную музыку, было столь велико, что вытеснило старую, трехлетнюю привычку спать столько же, сколько и я. Как ни пыталась я отучить и отлучить его от газеты и резинки, как ни старалась отвлечь, развлечь и как ни умоляла его, каждое утро, ровно в пять тридцать, как штык, Гомер уже сидел у входной двери, прижавшись носом к щели под ней. А как только газета шлепалась на пол, он немедленно начинал скрести дверь и бешено мяукать («Газета пришла! Мама, скорей! Газета пришла!»), покуда я не выкатывалась из кровати лишь для того, чтоб забрать газету, бросить ее у Гомера перед носом и снова залезть под одеяло. Наградой за этот акт милосердия с моей стороны неизменно был целый час музыки в его исполнении: Брынь! Брынь! Брынь! Брынь-брынь! Брынь-брынь! Брынь!
Это сводило меня с ума.
Наконец ради спасения своего сна, а также рассудка — поскольку непрерывное бренчанье на одной ноте неизбежно убивало как первое, так и второе — я нашла выход, вспомнив, что моя бабушка сделала когда-то для меня. Я взяла пустую коробку из-под салфеток, натянула на нее пять резинок разной толщины и вручила Гомеру эту импровизированную гитару.
Гомер был просто ошеломлен. Каждая резинка издавала свой неповторимый звук. Пустота картонной коробки добавляла звуку глубины и мощи. Но главное, коль скоро эта игрушка была доступна в любую минуту, я могла прятать ее на ночь, и Гомер вернулся к практике спать со мной всю ночь напролет, поскольку знал, что утром снова получит свой инструмент. А когда я читала или говорила по телефону, Гомер бесконечно, час за часом предавался своим рапсодиям. Наш дом воистину стал напоминать учебный корпус консерватории, где в любое время дня и ночи была слышна какофония звуков: брынь, бац-бац, бууум!
