У моста через реку нас проверили часовые на контрольно-пропускном пункте, а затем, чтобы сократить путь, мы свернули с дороги и пошли прямо через поля.

Мы добрались до квартала Варош и стали подниматься вверх по крутым улочкам. Город казался вымершим. Ни одного огонька не было видно — все окна были закрыты. Наши тяжелые альпийские башмаки гремели по мостовой, и наверняка люди, притаившиеся за ставнями и тяжелыми дверями домов, дрожали от страха, опасаясь, что начнется новая резня. Если бы они знали, куда мы идем!

Наконец мы оказались перед «домом», как мы его между собой называли. Ночь была непроглядно-черная, душная. Мы остановились у ворот, офицер толкнул их и вошел внутрь.

В доме было тихо и темно. Внутри, похоже, не было ни одного клиента.

— Они что, спят? — с беспокойством спросил кто-то из наших. Мы все забеспокоились, потому что офицера не было уже долго.

— Даже если и спят, должны сразу встать, — сказал кто-то.

— Это точно, — сказал другой. — Мы солдаты, нас должны уважать. Тем более что мы здесь транзитом.

— Сегодня мы живы, завтра нас нет, — сказал кто-то тонким простуженным голосом.

Но ворота открылись, вышел офицер, и мы все столпились вокруг него.

— Ну? — это кто-то спросил из темноты.

— Слушайте меня, — сказал офицер. — Сейчас пойдете. Только соблюдать порядок, а не то всех обратно отправлю. А ну-ка, становись в очередь!

Мы выстроились в какое-то подобие очереди. Нам не терпелось поскорее зайти в дом.

— Внимание, — сказал офицер. — Внутри темно, потому что окна из-за жары открыты, и свет включать нельзя. И чтобы никто не вздумал зажечь спичку или зажигалку, а не то пожалеете. Здесь как раз рядом контрольный пункт с пулеметом.

— Все ясно, — ответили сразу два-три голоса. — На черта нам свет? Мы и в темноте отлично справимся.

— И то верно, ведь нам не свет нужен, нам нужно…

— Заткнись, сволочь, — прорычал офицер, — соблюдать тишину! Давайте первые пять-шесть человек.

Первые рванулись, толкая и пихая друг друга, и исчезли в темноте двора.

— Винтовки не перепутайте, — крикнул им офицер. Затем повернулся к нам. — Еще шестеро пошли со мной, — сказал он.

Среди этих шестерых был и я. Мы вошли, и кто-то закрыл за нами ворота. Мы шли, пошатываясь, словно пьяные, по вымощенному камнем двору, затем поднялись по ступенькам и вошли в коридор. В коридоре было темно и невыносимо жарко, хотя все двери и окна в комнатах были открыты.

— Тихо, — сказал женский голос, принадлежавший, скорее всего, хозяйке.

Мы стояли, сбившись в кучу, и не знали, куда нам идти. В темноте мы расслышали, как офицер что-то прошептал хозяйке, и она повела его куда-то, наверняка в комнату к самой красивой. Затем снова послышались шаги, и через несколько секунд я остался в коридоре один, а мои приятели куда-то исчезли, будто их проглотила темнота. Я побрел во мраке и вдруг услышал вздохи. Кровь ударила мне в голову, я вошел в первую же открытую дверь и снова услышал тяжелое дыхание. Я сразу же вышел и вошел в другую дверь. В темноте, в углу, я заметил что-то смутно белеющее. Я вошел, сделал два шага и остановился.

— Иди сюда, — позвал меня ласковый голос.

Я, слегка робея, подошел, протянул руки и дотронулся до нее.

Она была совершенно голая. Мои руки скользили по ее влажному от пота телу, в глазах у меня потемнело, и я не видел даже, где находится кровать.

— Сними оружие, — спокойно сказала она.

Я послушался ее и прислонил винтовку к стене. В темноте я не мог разглядеть ее лицо, но, судя по голосу и по груди, она была молода.

— Извини, — сказал я через несколько минут, расслабившись в ее объятиях. — Извини, я такой грязный.

— Ничего, — равнодушно ответила она, это значило, что она давно привыкла к солдатскому поту.

— Куда направляетесь? — спросила она.

— На юг, — ответил я, — на войну.

Я попытался разглядеть ее, но это было невозможно. Черты ее лица расплывались, как кадры фильма, когда кинопроектор не в порядке. Я медленно встал, взял винтовку, перекинул ее через плечо и, повернувшись, посмотрел еще раз в сторону смутно белеющего в углу пятна.

— Спокойной ночи, — сказал я.

— Спокойной ночи, — ответила она равнодушно. Я осторожно спустился, нащупывая ногой ступеньки. Те, что уже побывали там, ждали снаружи, молча курили, сидя на каменных скамьях у ворот, поставив винтовки между коленей.

Через час мы снова шли по дороге, но теперь уже не слышно было ни разговоров, ни шуток, ничего, кроме нестройного топота по камням дороги, и снова мы были усталые, утомленные и грязные, как черти.

— Чертова темнота, — пробормотал кто-то словно про себя, но никто не отозвался, и мы продолжали молча идти к Грихоту.

Потом, много позже, когда наша дивизия снова проходила через Гирокастру, мы хотели снова пойти в публичный дом, но нам сказали, что он закрыт. Я плохо помню, из-за чего, припоминаю только, что говорили о каком-то несчастном случае, одну из девушек убили, а после увезли и остальных. Когда я услышал об этом, мне вспомнилась та девушка во мраке, к которой я пришел той душной ночью, и я подумал: не ее ли убили? Но может, убили вовсе и не ее. Там было, помнится, пять или шесть, самое большее семь женщин.

Кристина очень похорошела, и у меня просто сердце замирает, когда я ее вижу. Позавчера она мыла ноги в ручье. Какие же они у нее красивые. У нее все красивое. Особенно глаза. Темные, мягкие, в них есть что-то вечернее, я даже сам не знаю, как их описать. И взгляд совершенно загадочный. Вообще, глаза у албанских девушек загадочны, как иероглифы. Испуганные иероглифы, очень испуганные. Или это только, когда они видят нас, чужих солдат?

Бог его знает!

Всю ночь по шоссе в сторону Гирокастры, на север, шли войска. Видны были огни грузовиков. Похоже, какая-то часть передислоцируется.

В соседнем селе полно баллистов. Те, что приходят на мельницу молоть зерно, рассказывают, что уже с неделю баллисты расположились там, как у себя дома. Весь день жрут и пьют, а по ночам поют. Совсем жизни не стало бедным крестьянам. Хорошо, что наша мельница стоит несколько в стороне, а то бы они и сюда нагрянули.

На всякий случай мельник велел мне прятаться, если я вдруг увижу их белые телешэ с вышитыми впереди большими двуглавыми орлами. И Кристине он велел прятаться.

Я сижу и думаю: если бы пришли баллисты, и мы с Кристиной где-нибудь спрятались бы, и ей было бы страшно, и я сжал бы ее в объятиях, чтобы успокоить, я чувствовал бы ее тело совсем рядом, мы были бы вдвоем, только вдвоем!..

Но в жизни ничего подобного не происходит. Так бывает только в фильмах.

Мне страшно хочется пойти в кино.

Вчера после обеда все время трещал пулемет. Вечером баллисты удрали из села. Село снова заняли партизаны и опять создали «совет». Нам обо всем этом рассказали двое крестьян, которые пришли сегодня еще до рассвета молоть зерно. Кристина сегодня нежно на меня посмотрела. В последнее время я замечаю в ней что-то новое, что-то удивительное, таинственное.

Я каждый день мечтаю о ней. Конечно, я ее люблю. Я в этом даже не сомневаюсь. Люблю безнадежно, совершенно безнадежно, потому что я всего-навсего бывший солдат армии, которую вот-вот разобьют, всего-навсего батрак-иностранец, побежденный, одним словом, вообще никто. Таким меня сделали диктатор и фашизм.

Кристина через неделю выходит замуж. Я узнал об этом совершенно случайно. Я даже и понятия не имел, что она давным-давно помолвлена. Вчера я просто так спросил у тети Фросы, когда она набирала воду в ручье.

— Что это вы и днем и вечером все сидите за ткацким станком?

— Да вот, время пришло, — сказала она. — Пришло время, сынок.

— Какое? — спросил я.