Выждав минуту, он крикнул в толпу:
— Ну?.. Кто первый?.. Выходи! Я начинаю запись!
Абдулла оглянулся. Все стояли, не шелохнувшись.
Быть первым — ох как это нелегко! Но Абдулла все-таки решился. Расталкивая толпу, он вышел вперед:
— Записывай меня, комиссар!
И как же обрадовался он, увидав, как засияли глаза молодого комиссара.
— Пиши! — уже совсем уверенно крикнул он. — Абдулла Ахметов… А вы что же? — обернулся он к своим землякам. — Махмут! Габдрахман! Чего стоите? Это же наш комиссар, в нашу армию записывает!
И вот, расталкивая людей, вышел вперед Махмут. А за ним — Габдрахман.
— И меня запиши, комиссар!
И тут словно прорвало:
— И меня пиши тоже!
— И меня!..
Вечером сотрудники Центрального комиссариата по делам мусульман собрались вместе, чтобы подвести итоги сделанному за день. Формирование первых мусульманских социалистических отрядов повсюду шло хорошо. Трудящиеся мусульмане охотно записывались в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
— Завтра будем продолжать запись и начнем формирование первых батальонов, — закончил совещание Мулланур. — Руководителей Военного отдела прошу подумать о назначении командиров и комиссаров. Список кандидатур вручить мне завтра утром в восемь ноль-ноль.
5
С утра Мулланур решил написать обращение к трудящимся мусульманам с призывом записываться добровольцами. Озаглавить он решил его так: «Обращение к мусульманскому революционному народу».
Однако дальше заглавия дело не пошло. Долго сидел он над чистым листом бумаги, покусывая карандаш: нужные слова не приходили. Обычно он писал легко, слова будто сами ложились на бумагу. Но тут словно заклинило. Мулланур чувствовал особую важность такого документа: каждое слово должно быть взвешено, тщательно продумано. Вот это повышенное чувство ответственности, вероятно, и парализовало его.
И вдруг представилась ему вчерашняя сцена в мечети. Ожили перед глазами лица напряженно слушающих его людей. Зазвучал в ушах голос Абдуллы: «Это наш человек! Пусть говорит!» И тот же голос, прокричавший с радостным упоением: «Записывай меня, комиссар!» И другие голоса, заглушающие и перебивающие друг друга: «И меня запиши!», «И меня!», «И меня тоже!»
И тут сами собой полились слова — те самые, что были им сказаны там, в мечети. Перо быстро побежало по бумаге, едва успевая записывать фразы, теснившиеся в разгоряченном мозгу:
«Часы грозных испытаний переживает Российская Республика. Ценою колоссальных усилий и неисчислимых жертв завоеванной свободе грозит величайшая опасность…
Товарищи мусульмане!..»
Скрипнула дверь. Мулланур досадливо поднял голову: на пороге, смущенно улыбаясь, стоял солдат.
— Не ругай меня, комиссар. Вижу, что помешал. Я проститься пришел…
— Абдулла! — удивился Мулланур. — Заходи, дорогой! Извини, сразу тебя не узнал. Да и немудрено: ты совсем другой стал.
Абдуллу и впрямь очень изменила солдатская форма. Шинель, правда, была чуть коротковата, а смушковая солдатская шапка слегка мала, отчего сидела на голове как-то набекрень. Но быть может, как раз это и придавало бывшему дворнику особенно бравый и даже чуть-чуть залихватский вид.
— Ну хорош! — удовлетворенно сказал Мулланур, оглядев своего «крестника» со всех сторон. — Однако не слишком ли тяжелую ношу взвалил ты на себя, друг? Что ни говори, а ведь ты уже немолод. Боюсь, трудно тебе будет на фронте.
— Воевать за свою власть годы не помешают, — степенно ответил Абдулла.
— Ну гляди, — улыбнулся Мулланур. — Тебе виднее.
— Я к тебе проститься пришел, — повторил Абдулла. — Хочу одну вещь на память о себе оставить.
Он скинул с плеч и медленно стал развязывать свой солдатский сидор.
— Какую еще вещь? Что ты! Мне ничего не надо! — запротестовал было Мулланур.
— Не обижай. Это тебе от меня подарок, — сказал Абдулла, извлекая из вещевого мешка какой-то странный предмет.
Это была вырезанная по дереву красная пятиконечная звезда. Сверху ее окаймлял зеленый мусульманский полумесяц.
— Вот, — сказал Абдулла. — Комиссарская звезда. А я к ней добавил наш мусульманский знак. Уж не знаю, поправится тебе, не понравится, но я хотел как лучше. От души.
— Абдулла! — растроганно воскликнул Мулланур. — Абдулла, дорогой! Да ведь это же… Это же просто великолепно! Ты и сам небось не понимаешь, как здорово ты это придумал. Да ведь это же символ! Великолепный символ единения мусульманских народов с мировой революцией. Спасибо тебе, друг!
Он крепко обнял Абдуллу.
— Лучшею подарка ты мне сделать не мог! Эта звезда с полумесяцем будет сиять на знаменах нашей мусульманской Рабоче-Крестьянской социалистической Красной Армии!
Глава VIII
1
Красногвардейская часть, в которую влился отряд Абдуллы, занимала позиции северо-восточнее Нарвы. Немцы продолжали наступать. Среди бойцов пронесся слух, что командование приняло решение любой ценой остановить врага именно здесь, на этом рубеже.
Бойцы рыли окопы, строили укрепления.
Абдулла сперва боялся, как бы ему не осрамиться перед опытными, бывалыми солдатами: он ведь никогда прежде не служил в армии, не знал толком, что такое военная служба. Но работа — любая работа — была ему не в новинку. И он справлялся с делом не хуже, а, пожалуй, даже лучше других: рыл окопы, ходы сообщения. Тут, как и в его работе дворника в Петрограде, вся суть была в том, чтобы делать свое дело честно, старательно, не отлынивать, не жалеть себя.
Немецкого наступления ждали с минуты на минуту.
Бок о бок с бойцами мусульманского отряда располагались отряды питерских рабочих. Среди них немало было и старых фронтовиков, прошедших «огонь, воду и медные трубы».
— Ну и дела, — ухмыляясь, качал головой один из них, широкоскулый солдат. — Недавно только братались мы с германцами. Обнимались, миловались, вместе спирт пили. А сейчас опять воевать! Эх, герман, герман! До чего же ненадежный ты, брат, оказался!
— Молчал бы! — прикрикнул на него кто-то из молодых. — Зачем бередишь душу? И без тебя тошно!
— Ишь ты, какая нежная она у тебя, душа-то! — оскалился солдат. — Небось уже вся в пятки ушла? Трясется, что твой заячий хвост? Ну ничего. Не робей… Не так страшен черт, как его малюют. Я, брат, с ними, с германцами этими, уже четвертый год воюю. Привык.
— Брататься привык? — не без ехидства спросил молодой.
— Не только брататься, — без обиды, спокойно ответил ветеран. — Всякое бывало. Я, брат, много чего повидал. Не дай бог тебе такое увидеть. Одно могу сказать: ты его не бойся. Германец — он только сперва бойко идет. И тут главное — удержаться. Ну а потом, коли ты первую атаку выдержал, он хвост подожмет. Это я тебе верно говорю…
По снежному полю прямо на их окоп ветром несло обрывок газетного листа. Абдулла, вытянув винтовку, ловко насадил его на штык. Это был обрывок «Правды». Бережно разгладив его, Абдулла медленно, по складам прочел:
— «Со-вет На-род-ных Ко-мис-саров пос-танов-ляет…»
— Ну-кася, дай сюда! — сунулся к нему широкоскулый. И, взяв газетный клочок, стал бойко читать вслух:
— «Все силы и средства страны целиком предоставляются на дело революционной обороны… Всем Советам и революционным организациям вменяется в обязанность защищать каждую позицию до последней капли крови…»
— Кто пишет-то? — спросил молодой.
— Ленин.
— Ну да?
— А ты как думал? Он самый, кто ж еще. О защите каждой позиции — это он по-нашему выразил, по-солдатски. Ну-кася, дай я еще разок прочту!.. «Всем Советам и революционным…»
Но конец фразы никто не услышал: раздался жуткий, леденящий кровь вой, а затем грохот, от которого у непривычного Абдуллы заложило уши. Снаряд, перелетев окопы, разорвался позади них, за их спинами.
— Началось, — сказал старый фронтовик. — Ну, ребятки, теперь держись!
И он проворно улегся на дно окопа.
