— Что бы ни случилось, — размышлял вслух Ади, — мы должны быть готовы выехать в любой момент. Хоть сейчас. Если мы…

Он не успел закончить фразу. В коридоре послышались быстрые, энергичные шаги. Распахнулась дверь, и в комнату вошел — нет не вошел, влетел — Мулланур.

— Товарищи! — Он обвел взглядом всех своих соратников. — С товарищем Лениным окончательно согласованы все наши планы, уточнены разработанные ранее мероприятия по усилению Восточного фронта, главным образом по линии Казань — Симбирск. Должен сказать, что, по последним сводкам, положение там чрезвычайно серьезное… Я прошу каждого еще раз продумать все обстоятельства, сделать для себя все необходимые выводы. Казань приобретает значение исключительное. Товарищ Ленин сказал, что это сейчас главное звено. От того, удержим ли мы Казань, зависят судьбы нашей революции.

Товарищ Ленин просил нас сделать все, что в человеческих силах, чтобы отстоять город.

— Значит, выезжаем? — сказал Ади.

— Выезжаем. Подписан мандат, дающий мне право вмешиваться во все сферы управления, каким бы ведомствам они ни подчинялись. Нам дано право переговоров по прямому проводу с Москвой, непосредственно с Совнаркомом. Выезжаем первого августа.

Абдулла стоял на часах у входа в комиссариат. Собственно, не стоял, а прохаживался взад и вперед, время от времени поправляя висящую на плече старенькую трехлинейку да придирчиво вглядываясь в лица поминутно входящих в подъезд людей.

Внимание его привлек высокий усатый мужчина в пиджаке, в сапогах. Остановившись перед зданием комиссариата, он с веселой усмешкой глядел на Абдуллу.

— Что, браток? Стоишь, сторожишь?

— Стою, — буркнул Абдулла, не соображая, куда клонит этот странный прохожий.

— И всех пускаешь, кому не лень?

— Кого надо, пущу, а кого надо, задержу, — сердито огрызнулся Абдулла.

— Время-то тревожное. Надо бы пропуска завести, а не пускать, кого ни попадя.

— Ладно, ладно, проходи, — проворчал Абдулла, уже совсем рассердившись на прохожего, упорно сующего нос не в свое дело. — Говорят тебе: знаю, кого пускать, а кого нет. Не зря меня тут поставили. Я всех своих в лицо знаю.

— И меня тоже знаешь? — усмехнулся прохожий. Его живые карие глаза светились каким-то странным весельем.

— Тебя не знаю. Потому и говорю: проходи. Нечего тебе тут стоять, С часовым разговаривать не положено.

— А может, все-таки пустишь? Мне комиссар нужен.

— Комиссар занят. Сегодня никого не принимает.

— Ну-у… Для старого-то друга можно сделать исключение.

— У него друзей знаешь сколько? Каждый мусульманин считает нашего комиссара своим другом. А тебе зачем к нему?

— Зря, брат, я вижу, ты похвастался, что всех своих в лицо знаешь, — покачал головой загадочный прохожий.

Эти слова озадачили Абдуллу, Он пристально вгляделся в лицо прохожего, и вдруг оно и впрямь показалось ему знакомым. Да, да, конечно! Где-то он уже видел эти веселые карие глаза, эту большую бородавку на широком добром лице.

— Постойте! — сказал он. — Я помню, вы выступали у нас в комиссариате, когда обсуждалось положение о нашей республике.

— Было дело, выступал, — улыбнулся прохожий.

— Так бы сразу и сказали, — обрадовался Абдулла. — Проходите! Комиссар у себя. Нынче он никуда не выезжал.

Мулланур действительно в этот день никуда не выезжал из комиссариата. Но и на месте ему не сиделось. Дел перед отъездом было невпроворот. Причем дел не вполне обычных. Вот сейчас, например, надо срочно идти принимать оружие, только что прибывшее для Второго татаро-башкирского батальона.

Занятый своими мыслями, он быстро шел по коридору и сперва даже внимания не обратил на человека, идущего ему навстречу. И только когда тот улыбнулся своей добродушной улыбкой и радостно раскрыл руки для объятия, Мулланур его узнал:

— Пиктемир! Ты?! Какими судьбами?

— Да вот приехал по делам чувашского отдела при Наркомнаце. А у вас тут, гляжу, все дела сворачиваются. Я туда, сюда, а мне говорят: так, мол, и так, формируется Второй добровольческий батальон. Ну, я сразу и решил, что мое место нынче с вами.

— Повоевать захотелось?

— Не сидеть же в сторонке, когда петля схватила нас за горло и с каждым часом сжимается все туже и туже.

— Верно, брат! Другого ответа я от тебя не ждал. — Мулланур крепко стиснул руку друга.

— Ну а с военным делом ты хоть немного-то знаком?

— В строю ходить умею. Когда мальчишкой был, в Симбирской школе учился, нас там на плацу гоняли. Вот не думал, ей-богу, что мне это когда-нибудь пригодится.

— Пригодилось, однако. А стрелять-то умеешь?

Пиктемир только улыбнулся в ответ.

— Ну ничего, — постарался подбодрить его Мулланур. — Научишься.

Они прошли в комнату, где стояло оружие.

Винтовки были хотя и не новые, но выглядели внушительно.

Повертев в руках одну, другую, приложив приклад к плечу, Мулланур озабоченно сказал:

— Хорошо бы проверить, а? Как думаешь?

— Проверим, — ответил Пиктемир Марда. Ловким, привычным движением он вскинул винтовку, оттянул затвор. Взял у сопровождающего красноармейца патроны и уверенным шагом направился во двор. Мулланур и красноармеец двинулись за ним.

Пошарив в кармане, Пиктемир нашел двухкопеечную монету. Дал ее красноармейцу:

— Кидай! Да повыше!

Красноармеец с силой запустил монетку в небо. Пиктемир быстро вскинул винтовку, почти не целясь, выстрелил. Монета, сбитая пулей, упала около поленницы в глубине двора.

— Вот это да-а! — восторженно закричал красноармеец.

— Ну и ну! — удивился Мулланур. — А еще скромничал. Где же это ты так научился?

— Отец охотник был. Жили мы в лесах. Там и не хочешь, а научишься.

— Ну молодец! Это очень кстати пришлось, что ты таким стрелком оказался. Будешь обучать бойцов. Многие из них ведь никогда раньше и винтовки-то в руках не держали. Как? Согласен?

— Для того и пришел, — улыбнулся в ответ Пиктемир.

Галия быстро печатала текст воззвания ко всем трудящимся мусульманам:

«Братья! С оружием в руках отстоим нашу революцию, нашу свободу!..»

В комнату заглянул Дулдулович.

— Ты одна?.. Ну, обними меня. Может, больше не увидимся.

Девушка, сияя, глядела на любимого. Смысл его печальных слов, как видно, не доходил до нее.

— Шутки кончились, девочка, — мрачно сказал Дулдулович. — Я не зря говорю: может, больше и не приведется свидеться на этом свете.

— А я все равно не буду с тобой прощаться! — улыбнулась Галия, и на этот раз в ее голосе звучала уже не шутливая интонация, а какая-то отчаянная решимость. — Я тоже еду. Да, да, туда же, куда и ты. В Казань. Вместе со всем комиссариатом.

— Но ведь женщин решено оставить в Москве.

— Мало ли, что решено. А я договорилась. Буду сестрой милосердия в отряде… Я прошла специальные краткосрочные курсы сестер. И все это только для того, чтобы всегда быть рядом с тобою, — добавила она, зардевшись.

— Ловко! — искренне удивился Дулдулович. — Смотри-ка! Даже и словечком не обмолвилась.

— Хотела сделать тебе сюрприз. Но ты как будто совсем не рад? Скажи. Не рад?

— Что ты, милая. — Дулдулович едва оправился от растерянности. — Я счастлив. Однако… Однако не скрою — я за тебя боюсь. Что ни говори, война — это ведь не женское дело…

Он долго еще бормотал какие-то невнятные, сбивчивые слова, изо всех сил стараясь под маской беспокойства и заботы о Галии скрыть подлинные чувства. На самом деле известие, что Галия тоже отправляется в Казань, повергло Эгдема Дулдуловича в глубокое смятение. Лишь огромным усилием воли сумел он не обнаружить охватившие его раздражение и досаду.

С раннего утра в этот день в Казани лило как из ведра. Ливень обрушился на город с такой силой, словно хотел смыть его с лица земли. Потоки воды неслись по улицам примыкающим к вокзалу. Стена дождя была сплошной и непроницаемой, и люди, встречающие московский поезд, не рискнули выйти из здания вокзала на перрон. За грохотом ливня они даже не услышали, что поезд уже прибыл.