Голос у нее поставлен надлежащим образом так давно, что ей уже не приходится прикладывать усилия, чтобы получить нужную интонацию. Занимался с ней специалист по сценической речи (не совсем правильной ориентации, так что за услугу пришлось платить наличностью).

– Мятный настой прекрасно расслабляет, – говорит она юнцу. – Или ромашковый…

Тот опять трясет головой; вид у него такой, будто он сейчас расплачется. Паула сидит и ждет – иногда это лучшее, что можно сделать.

Уставясь в пол, паренек сдавленно говорит:

– Это не я, это папа.

– Да что ты, солнышко, – делано удивляется она. – И что с ним?

– Это он меня послал. Он хочет, чтобы вы к нам пришли.

– Он что, инвалид? – догадывается Паула. – Ну так это не проблема. В нашем доме есть пандус для колясок.

– Да нет, я не про то.

Она делает озабоченное лицо, включая все положенные в такой ситуации эмоции. Этому научил ее уже другой специалист – по актерскому мастерству, и забавно, что Паула не чувствует в этой мимической игре никакой фальши. Она уверена, что это придает чертам ее лица благородства.

– Он, видимо, прикован к постели?

– Нет.

Паула ждет, не скажет ли он еще чего-нибудь; ее уже начинает одолевать сомнение в том, что эта встреча закончится чем-нибудь путным. Борясь с желанием посмотреть на часы, она спрашивает:

– Тогда чего же ты хочешь от меня, солнышко?

Он притопывает ботинком, в такт этому выдергивая один из реденьких светлых волосков на своем худом предплечье.

– У нас есть ребенок, которому нужно кормление.

Снова повисает тишина. Паула слышит, как за окном проносятся автомобили, и ей кажется, будто это кровь шумит у нее в ушах.

Когда она еще девчонкой работала на улице, первым и самым верным признаком того, что что-то здесь не так, было внезапное, почти молниеносное обострение слуха: р-раз, и становится слышно буквально все в округе. Безошибочная реакция тела, распознающего раньше мозга, что происходит что-то неладное.

Вслушиваясь в приглушенный шум транспорта, Паула сознает, что следовало бы подчиниться своему шестому чувству и не приглашать сюда этого юнца. Но по телефону он разговаривал таким нежным, интимным голосом, что она не нашла ничего худого в том, чтобы начать работу на часок-другой пораньше: потом можно будет нагнать, вздремнуть тот же часок.

Ни единой ноткой в голосе, ни единым движением своего тела не выдавая этой тревоги, она говорит:

– Я не вполне понимаю, о чем ты.

– У нас ребенок, – повторяет он, – младенец. Его нужно кормить.

– Мальчуган или девочка?

Паренек колеблется, словно задумавшись: а действительно, кто?

– Девочка. Эмма.

– А что же мама, разве она не в состоянии ее кормить?

– Ее мать умерла.

– Ай-яй-яй, солнышко, горе-то какое… Мне очень жаль.

– Да ладно. Мне-то она вообще была не мать.

Паренек густо краснеет и зажмуривается, словно укоряя себя за сказанное.

– А сколько ей? – участливо интересуется Паула. – Малышке Эмме?

– Да маленькая еще. Совсем кроха.

– И что же говорят доктора?

– Мой отец им не доверяет. Он считает, ребенку нужно правильное молоко. Женское.

– Что ж, многие бы с ним согласились, – говорит Паула. – Мои друзья тоже считают, что это помогает им в жизни. Есть в женском молоке что-то такое…

Паренек кивает.

– Но для ребенка вполне безопасна и молочная смесь, – замечает она.

– Она не берет бутылочку. Выплевывает, и хоть ты что.

Паула нежно улыбается:

– И такое бывает. Нужно просто терпение.

– Папа говорит, она больна.

– Тогда ему надо обратиться к врачу. Разумеется, это замечательно, что ты обратился ко мне: это говорит о том, что папа очень любит твою сестричку. Я тронута. Это очень почетная обязанность – взращивать дитя. И мне приятно думать, что мы могли бы делать это вместе. Но вообще-то, так не делается. Прежде всего, надо обратиться к врачу. Затем, по-видимому, выйти на вашу местную сеть поддержки грудного вскармливания. Там, вероятно, найдутся какие-нибудь молодые мамы, способные помочь. Теперь это называется перекрестным уходом, но фактически это то же самое, что нанять кормилицу, только звучит более политкорректно. Вот это вам, видимо, и нужно сделать.

Возбуждение у юнца растет. Он нервно лезет в другой карман и вынимает еще один комок купюр.

– Это все, что у меня есть.

– Дело тут не в деньгах, золотце.

– Ну пожалуйста. Он же меня прибьет.

– Это все, что я могу сказать тебе, – говорит Паула. Она чувствует, как у нее повлажнели ладони. Надо поскорей выпроваживать этого молокососа из квартиры. Она злится на себя за то, что впустила его, но скрывает это.

– Ну прошу вас, – чуть ли не умоляет паренек. От страха и унижения лицо у него посерело.

– Оставь мне номер папиного телефона, – говорит она. – Мы с ним немножко поболтаем.

– Не могу.

– Тогда почему бы тебе самому его не набрать, а потом передашь мне трубку? Мы с ним перемолвимся, и я ему скажу, какой ты замечательный.

– Он меня убьет.

– Да перестань ты, в самом деле. Ну вот, еще и нюни распустил.

– Я говорю серьезно, – лепечет он со слезами на глазах. – Он меня убьет. Он уже пытался сделать это. Ну пожалуйста!

Паула больше не может воспринимать ни на глаз, ни на слух ничего, кроме этого малодушного, придурковатого юнца, который ей видится как в перевернутом бинокле. В потайном отделе резного буфета, в ящичке слева, у нее припрятаны газовый баллончик и электрошоковый пистолет. На верху буфета, рядом с телефоном, лежит стопка ароматизированной бумаги для записей.

– Куда вы? – спохватывается юнец.

– Собираюсь черкнуть твоему папе записочку.

Юнец вскакивает, подергивая щуплыми плечами.

– Ну прошу вас, – продолжает канючить он, – очень прошу. Всего раз. Ну придите к нам, всего один разок.

– Не могу, солнышко, – откликается Паула. Ее голос по-прежнему невозмутим, но сейчас в нем появились твердые нотки. Правда, когда она делает вид, что ищет ручку, рука предательски подрагивает. Паула пытается удерживать маску спокойствия, намеренно недоигрывает, но ощущение такое, будто собственные черты лица у нее разбухают, делаются гротескными. – Я уверена, когда он прочтет мое послание, все у тебя будет в ажуре.

Юнец мечется, что-то бормочет себе под нос. Оглянуться Паула не решается, но вполне может статься, что он там рвет на себе волосы.

– Пожалуйста, – нудно скулит он, – прошу, прошу, прошу вас.

Она открывает ящичек, вынимает газовый баллончик и поворачивается к нему.

– А теперь вот что, – подводит она черту. – Я пыталась объяснить тебе все и так, и эдак, но ты не понимал. А теперь я просто прошу тебя уйти.

Паренек ошеломленно смотрит на нее. Пятится, опрокидывая кое-что из меблировки.

– Убирайся, – говорит Паула.

Паренек, споткнувшись, но удержав равновесие, снова лезет к себе в карман. Когда он вытаскивает руку обратно, Паула не сразу опознает в ней гаечный ключ.

Паренек, по-прежнему судорожно всхлипывая, замахивается на нее.

– Нет, – изумленно думает она, – только не так…

Лютер и Хоуи заходят в комнату для допросов. Шина Квалингана сидит за убогим столиком, обхватив двумя руками кружку чая с молоком. Лютер замедляет шаг, мысленно веля себе расслабиться.

– Позвольте? – спрашивает он, кивая на стул.

Шина Квалингана пожимает плечами: мол, я здесь не хозяйка. Хоуи с треском вскрывает ногтем свежие аудиокассеты, вставляет их в магнитофон и ставит на запись. Все это она делает демонстративно, чтобы миссис Квалингана знала, что разговор записывается. Та ничего не имеет против.

Лютер говорит очень мягко, желая успокоить свидетельницу перед дачей показаний. Он еще раз представляется, после чего просит миссис Квалингану подтвердить свои имя, адрес и дату рождения, что она и делает, откашлявшись и сделав глоток подбеленного чая. Понимая, что горло у женщины пересохло от волнения, Лютер подносит ей стаканчик воды из кулера, установленного за дверью. Подношение она принимает с видом робкой благодарности. Сохраняя прежнюю интонацию, Лютер говорит: