— Думаю, что она уехала часа три назад. Полагаю, в то время я думал о мерине по кличке Покетс. Красивый гнедой, которого я видел на «Таттерсоллзе» два дня назад.

Гидеон выхватил у ожидающего лакея шляпу и перчатки.

— Никто не пытался остановить ее?

— Никто не видел. Мы понятия не имели, что она уехала, пока Лилли не нашла… — Люсьен поднял руку, в которой держал кусок бумаги, доселе не замеченный Гидеоном, — эту записку.

Он прошагал через холл.

— Почему, дьявол тебя дери, ты не сказал, что была записка?

— Я пытался, когда разбудил тебя, но ты так спешил…

Гидеон зарычал и выхватил записку из руки брата.

«Дорогая Лилли! Я уехала в Мердок-Хаус. Не сердись. Извинись за меня перед лордом Энгели и леди Гвен.

С любовью, Фредди».

— Судя по всему, отбыла в спешке, — прокомментировал Люсьен. Он протянул руку и постучал пальцем по бумаге. — Хотя она все же подумала о Лилли, о леди Гвен и обо мне.

Гидеон грязно выругался — единственный выход для его растущего страха.

— Ты находишь это забавным?

— Ужасно. А ты находил забавным, что я сломя голову примчался, когда узнал о Лилли?

Гидеон ничего не ответил, но сунул записку в карман и направился к двери, когда Люсьен прокричал ему вслед:

— Дамы сплошь и рядом путешествуют в одиночку, Гидеон! С ней все будет в порядке!

Грум ждал Гидеона с его лошадью. Он вскочил в седло, не обращая внимания на резкую боль в ноге, и пустил коня в галоп. Сейчас он не обращал внимания ни на что, кроме своей потребности догнать Уиннифред. Люсьен прав, дамы часто путешествуют в одиночку. Но Люсьен отлично знает, что на них часто нападают. Вот почему его лошадь тоже подготовили, пока он отдавал распоряжения слугам. Все здоровые мужчины в доме будут отправлены на поиски Уиннифред.

Гидеон не стал их ждать. Нельзя терять ни минуты. Уиннифред станет соблазнительной мишенью: молодая, красивая, одинокая и к тому же, вероятно, больная.

Черт побери, она будет неотразимой мишенью. На мгновение страх грозил взять над ним верх. Если с ней что-то случится… если он потеряет ее…

Он отбросил панические мысли в сторону.

Он найдет ее. Он ее найдет, и с ней все будет хорошо. Она сообразительная, самостоятельная, способная прекрасно позаботиться о себе.

Он снова и снова напоминал себе об этом, пока сломя голову мчался по Лондону, а потом по тракту, идущему на север. Он то и дело напоминал себе об этом, останавливаясь на каждом постоялом дворе и расспрашивая каждого трактирщика и слугу. И все равно в голову ему лезли тысячи катастроф, которые могут приключиться с леди, путешествующей в одиночку, и всякий раз, когда на его расспросы отвечали невыразительными взглядами и качанием головы, он воображал еще тысячи.

Он не успокоится, пока не увидит собственными глазами, что она жива-здорова. Тяжелый комок страха и раскаяния останется у него в животе до тех пор, пока он не почувствует ее в своих объятиях, где она и должна быть. Каким же идиотом он был, думая, что может быть какой- то иной путь. Как он мог убедить себя, что расстояние каким-то образом уменьшит его ответственность за нее, уменьшит его потребность в ней, уменьшит его любовь?

Придорожная гостиница «Черный баран» была далеко не самым лучшим постоялым двором в Англии. Дерево прогнило и посерело от плесени, ставни или болтались на одной петле, или вообще отсутствовали, и все три этажа подозрительно накренились вправо. Уиннифред не сомневалась, что одна хорошая буря, и это ветхое сооружение рухнет на землю.

Но ей было все равно. Какая разница, что пол под наклоном, а лестница скрипит и стонет под ее ногами? Кому какое дело до того, что кровать в ее комнате выглядит так, словно лет десять не видела чистого белья, а единственный стул перед очагом того и гляди развалится под ее весом? Она может спать на коврике перед камином.

Лишь бы коврик не трясся и не раскачивался под ней, и она будет счастлива.

Нет, не счастлива. Она бросила на стул накидку и шляпу и, опираясь рукой о стену, опустилась на пол. Она несчастна — больна, одинока и в тысяче миль от дома.

Она едва выбралась из Лондона. Меньше трех часов в карете, и кожа ее сделалась липкой, в желудке замутило, к горлу подступила тошнота. Если бы Уиннифред не убедила кучера остановиться на постоялом дворе, ее вырвало бы прямо в шляпу.

Она закрыла глаза, борясь с новым приступом тошноты.

Как же случилось, что все вышло так ужасно? Она не должна была возвращаться в Мердок-Хаус побежденной и определенно не должна была возвращаться одна.

С ней должна была ехать Лилли. И Гидеон. Властный, упрямый, чудесный Гидеон. Она никогда не признается в этом даже самой себе, но в глубине души она ждала, что он вернется с ней в Мердок-Хаус. Или, точнее было бы сказать, что она не могла представить возвращения без него.

Они созданы друг для друга. Ну почему же он этого не видит и полагает, что ему лучше без нее? Что же в ней такого, что людям так трудно ее принять и так легко от нее отказаться?

Она глубоко вдохнула и попыталась прогнать слезы, щиплющие глаза. Она не хочет думать о Гидеоне. Не хочет думать о боли в груди, которая не имеет никакого отношения к укачиванию в карете.

Он ей не нужен. Ей никто не нужен. Она вполне может довольствоваться обществом слуг в Мердок-Хаусе и быть счастлива визитами Лилли. Кроме того, в одиночестве есть свои преимущества. Впервые в жизни у нее есть свобода и деньги, чтобы делать то, что хочется. Она будет носить брюки, когда душе угодно, и ходить в тюрьму без служанки, когда пожелает. Она будет играть в карты с Томасом и пить скотч с разбойниками, если посчитает нужным.

У нее есть дом, который она любит, и деньги на его содержание. Это все, что нужно, твердила она себе, несмотря на усиливающуюся в груди тупую боль.

— Да, — прошептала она самой себе, и боль стала острой. — Должно быть.

Что-то внутри ее сломалось, рассыпавшись на куски. На этот раз, когда пришли слезы, она не пыталась их остановить. Да и не смогла бы, даже если б попыталась. Сердечная боль накатывала волнами и снова вытекала из нее судорожными всхлипами, сотрясающими тело. Она плакала, пока больше не осталось слез и острая боль не стихла, оставив вместо себя пустоту.

Потом она вытерла лицо рукавом, сделала глубокий, успокаивающий вздох и сказала себе: «Хватит». Хватит плакать по Гидеону, хватит страдать по нему. У нее есть стержень и есть гордость. Она может и будет держаться за их силу, пока не исцелится сердце. А оно исцелится. Может, оно уже не будет прежним, может, уже не будет таким открытым, как раньше, но оно исцелится. Она позаботится об этом. У нее нет выбора.

Она встала с пола, отряхнула юбки и принялась строить планы, которые не включали лорда Гидеона Хаверстона. Ей надо добраться до Мердок-Хауса, и надо добраться туда на чем-то другом, не в почтовой карете. Другим пассажирам не понравится останавливаться всякий раз, когда ей станет плохо. Верхом на лошади было бы идеально, но она никогда в жизни не проводила день в седле. Ей придется нанять собственный экипаж с кучером. Ничего другого не остается. Расходы нанесут весьма ощутимый удар по ее бюджету, но она найдет способ их компенсировать.

Полная решимости, чувствуя себя сильнее, чем когда покидала дом леди Гвен, она направилась к двери, намереваясь привести свой план в исполнение. Она прошла половину комнаты, когда услышала из коридора крик:

— Уиннифред?! — Голос приблизился. — Уиннифред!

Гидеон.

Чистейший инстинкт погнал ее к двери и заставил распахнуть ее. Гидеон стоял с другой стороны двери, растрепанный, изможденный и невозможно красивый… подлец.

— Уиннифред.

Он произнес ее имя как молитву.

Она захлопнула дверь у него перед носом.

Гидеон уставился на закрытую дверь и услышал громкий щелчок поворачиваемого замка. На одно короткое мгновение, когда Уиннифред появилась, ему показалось, что все осколки его разбитого мира снова соединились. Все тело обмякло под грузом облегчения. Он нашел ее. Она цела и невредима, и невозможно красива, и…