В конце 1936 года подобная щепетильность воспринималась уже как явный анахронизм, но все же открытое поощрение методов физического воздействия, тем более со стороны высшего руководства, выглядело весьма необычно.
Впоследствии чекисты начали получать от нового наркома уже и конкретные указания, предписывающие подвергнуть допросу «с пристрастием» того или иного подследственного. Центральному аппарату была выделена для этих целей Лефортовская тюрьма, а московскому управлению — Бутырская. Оказавшимся там заключенным соответствующая процедура как бы уже гарантировалась, и иногда следователю достаточно было просто пригрозить переводом в одну из этих тюрем, чтобы добиться необходимых показаний.
И все же в первые полгода пребывания Ежова в должности наркома внутренних дел методы физического воздействия применялись не так уж часто, в основном, когда требовалось получить быстрый результат и выход на важные для следствия фигуры. В центральном аппарате НКВД «активные методы» начали широко использоваться, судя по всему, с апреля 1937 года на основе устного распоряжения Ежова. Впоследствии избиения арестованных были узаконены и распространились повсеместно, причем и сам Ежов нередко прибегал к ним в ходе допросов, проводившихся с его участием.
Один из таких допросов — очную ставку между бывшими секретарями Куйбышевского и Воронежского обкомов партии А. А. Левиным и М. Е. Михайловым, которую Ежов и его заместитель Фриновский проводили в присутствии почти десятка руководящих работников НКВД, описал впоследствии Б. В. Родос:
«Обстановка проведения очной ставки была такова: за столом сидел Фриновский. У стола друг против друга в глубоких мягких креслах были усажены арестованные Левин и Михайлов. Ежов лежал на боку на диване, что меня тогда удивило. Остальные работники НКВД стояли, а возможно, что и сидели на стульях. Сам я стоял у входной двери.
Вопросы арестованным задавали Ежов и Фриновский. В ходе очной ставки Ежов встал с дивана, подошел быстро к Михайлову и несколько раз ударил его ладонью по лицу. Вслед за этим к Михайлову подскочил Фриновский и еще кто-то из присутствующих руководящих работников НКВД и стали избивать Михайлова руками. В кабинете началась сутолока, Михайлова, который встал с кресла, толкали из стороны в сторону, и в это время, опасаясь, чтобы меня самого в сутолоке не задели, я вышел в коридор»{209}.
А вот свидетельство М. П. Фриновского о допросе Ежовым своего бывшего приятеля Л. Е. Марьясина, вместе с которым они в 1927–1928 гг. работали в Орграспредотделе ЦК:
«К следствию по его делу Ежов проявлял исключительный интерес. Руководил следствием по делу лично сам, неоднократно бывал на его допросах. Марьясин содержался все время в Лефортовской тюрьме. Избивался он зверски и постоянно. Если других арестованных избивали только до момента их признания, то Марьясина избивали даже после того как кончилось следствие, и никаких показаний у него не брали. Однажды, обходя кабинеты допросов вместе с Ежовым (причем Ежов был выпивши), мы зашли на допрос Марьясина, и Ежов долго говорил Марьясину, что тот еще не все сказал и, в частности, сделал Марьясину намек на террор вообще и теракт против него, Ежова, и тут же заявил, что «будем бить, бить и бить»{210}.
Конечно, такое поведение Ежова могло быть обусловлено обстоятельствами, о которых Фриновский не знал, но, несомненно, определенные садистские наклонности Ежову были присущи, ведь он мог при желании перепоручить «грязную работу» кому-то другому, и то, что он не гнушался выполнять ее собственноручно, говорит само за себя.
Глава 18
Атака с ходу
После опубликования 10 сентября 1936 года постановления Прокуратуры СССР о прекращении следствия в отношении Бухарина и Рыкова нападки на правых в печати прекратились, и могло сложиться впечатление, что их решили оставить в покое. Первым сигналом, свидетельствующим о том, что не все так благополучно, как кажется, и что в недрах государственной машины идет скрытая от посторонних глаз напряженная подготовка к очередной атаке на врагов режима, стало высказывание ближайшего соратника Сталина председателя Совнаркома СССР В. М. Молотова на Чрезвычайном 8-м съезде Советов 29 ноября 1936 г. В своем выступлении, посвященном проекту новой Конституции, Молотов, упомянув о врагах партии и народа — троцкистах, неожиданно заявил: «Известно, что у них есть подпевалы и пособники также из правых отщепенцев. Что же, мы знаем, как поступать с отбросами революции»{211}.
И действительно, несмотря на принятое Прокуратурой СССР постановление, реабилитирующее Бухарина и Рыкова, поиск компромата на них не прекращался ни на один день.
Именно этим (не забывая, конечно, о других своих подопечных — троцкистах) Ежов и занимался всю осень 1936 года, сначала только по партийной линии, а затем и как нарком внутренних дел. Разбросанных по тюрьмам и ссылкам, куда они попали в 1932–1933 гг. по сфабрикованным обвинениям, бывших участников правой оппозиции свозят в Москву и здесь начинают выбивать из них показания об участии в контрреволюционной деятельности. Слово «выбивать» в данном случае использовано скорее в переносном смысле, поскольку методы следствия образца 1937 г. в этот период применялись лишь в виде исключения. Изо дня в день и из ночи в ночь от подследственных требовали сведений о контрреволюционной, и в первую очередь террористической, деятельности правых, не принимая во внимание никаких возражений. Такие показания, убеждали их, необходимы для того, чтобы способствовать окончательному разгрому правой оппозиции, поскольку, как показал процесс троцкистско-зиновьевского центра, любые оппозиционные группы рано или поздно скатываются к терроризму. Если вы продолжаете считать себя коммунистами, говорили арестованным, ваш долг — помочь ликвидировать остатки оппозиционных групп и тем самым обезопасить руководителей партии от возможных покушений на их жизнь, даже если для этого придется в интересах дела признаться в преступлениях, которых не было. Так как в действительности вы этих преступлений не совершали, заявляли следователи, то опасаться вам нечего — партия и пролетарский суд карают только настоящих врагов, вроде тех, что проходили недавно по процессу троцкистско-зиновьевского центра. Если же заключенный, чьи показания были важны для следствия, сомневался в том, что самооговор и оговоры других соответствуют интересам партии, Ежову как секретарю ЦК и председателю Комиссии партийного контроля приходилось делать необходимые заверения.
Конечно, таким способом можно было убедить далеко не всех. Но все и не нужны были. Из большого числа арестованных всегда можно было отобрать десяток-другой тех, чье сопротивление ломалось уже на данном этапе. И это были лучшие свидетели. Им труднее было потом отказаться от своих слов под предлогом, что их заставили дать ложные показания. А признаться, что его убедили солгать, не всякий мог. К тому же со временем человек в этой ситуации сам начинал искать оправдания своей лжи и уже не помышлял об отказе от нее.
Ну а к упорствующим можно было в случае необходимости применить и иные методы воздействия. Некоторые из них описывает в своем письме Сталину в конце октября 1936 г. Л. А. Шацкин, участник разгромленного в 1930 году так называемого «лево-правого блока»:
«Главный мой следователь Гендин, — пишет Шацкин, — составил текст моего признания в терроре на четырех страницах. В случае отказа подписать это признание мне угрожали: расстрелом без суда или после пятнадцатиминутной формальной процедуры заседания Военной коллегии в кабинете следователя, во время которой я должен буду ограничиваться только односложными ответами «да» и «нет», организованным избиением в уголовной камере Бутырской тюрьмы, применением пыток, ссылкой матери и сестры в Колымский край. Два раза мне не давали спать по ночам: «пока не подпишешь». Причем во время одного сплошного двенадцатичасового допроса ночью следователь командовал: «Встать, очки снять!» и, размахивая кулаками перед моим лицом: «Встать! Ручку взять! Подписать!» и т. д.»{212}
