Еще одна нелепость, на которую, конечно же, обратил внимание Троцкий, это решение «заговорщиков» убить сначала Кирова, а уж потом, если получится, Сталина, ведь избранная тактика не только не приближала их к власти, ради которой все, вроде бы, и делалось, но, напротив, сразу же приводила к разгрому всей «организации».
Впечатление от процесса также подпортила небольшая техническая накладка, обнаружившаяся через неделю после его окончания. Связана она была с показаниями Э. С. Гольцмана, который, выступая в суде, сообщил, что в ноябре 1932 г., приехав в Копенгаген, он, как было заранее условлено, встретился в гостинице «Бристоль» с Львом Седовым, после чего направился вместе с ним на свидание с Троцким, где получил указания о необходимости убийства Сталина (этот эпизод был одним из пунктов обвинения Троцкого). Однако 1 сентября 1936 года в датской газете «Сосиаль-демократен», органе правящей партии, появилось сообщение, перепечатанное потом многими европейскими газетами, согласно которому гостиница «Бристоль», где якобы договаривались встретиться и встретились перед поездкой к Троцкому Гольцман и Лев Седов, была снесена еще в 1917 году.
Глава 16
Телеграмма Сталина
19 августа 1936 г., в день открытия процесса по делу «троцкистско-зиновьевского объединенного террористического центра», в «Правде» под заголовком «Великий гнев великого народа» была помещена статья, в которой, в частности, говорилось:
«…Почти всех главарей троцкистско-зиновьевской шайки выявили славные воспитанники Феликса Дзержинского, неутомимые стражи социалистической революции. Но еще не все троцкистские людишки обнаружены, не все нити их гнусной работы оборваны. Задача, стоящая сейчас перед всеми партийными организациями, перед каждым большевиком, перед каждым советским гражданином, — научиться распознавать троцкистско-зиновьевскую гадину, какое бы обличие она ни принимала, научиться вытаскивать на свет гадину, в какой бы глубокой норе она ни пряталась».
И действительно, как выяснилось в первые же дни процесса, кое в каких норах кое-какие гадины еще прятались, и, как только имена этих гадин были на суде оглашены, их тут же начали из нор извлекать. Вечером 21 августа прокурор СССР Вышинский объявил, что накануне им отдано распоряжение о начале расследования причастности Томского, Рыкова, Бухарина, Угланова, Радека и Пятакова к контрреволюционной деятельности «троцкистско-зиновьевского блока» и о привлечении к уголовной ответственности Серебрякова и Сокольникова[42].
22 августа, прочитав в «Правде» заявление Вышинского, на своей даче в подмосковном поселке Болшево застрелился М. П. Томский. В оставленном предсмертном письме на имя Сталина Томский заверял вождя в своей непричастности к преступлениям лидеров троцкистско-зиновьевского блока, каялся в допущенных им в прошлом политических ошибках, извинялся за резкие высказывания, которые позволил себе в одной из их бесед в 1928 г., а в конце сделал приписку: «Если ты захочешь узнать, кто те люди, которые толкали меня на путь правой оппозиции в мае 1928 г., — спроси мою жену лично, только тогда она их назовет»{192}.
Расследовавший самоубийство Томского начальник Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Г. А. Молчанов попытался выяснить у жены Томского, о ком идет речь в его письме, но получил отказ. Оставшийся в Москве за Сталина Каганович поручил Ежову съездить в Болшево, разобраться в обстоятельствах смерти Томского, наметить порядок похорон, а заодно побеседовать с вдовой — возможно, она скажет, на кого намекал Томский в своем предсмертном послании.
Ежов с задачей справился. В результате продолжительной беседы ему удалось выяснить, что речь в письме шла о Ягоде. По словам Томского, которые он просил довести до сведения Сталина, в конце 20-х гг. Ягода был очень близок к лидерам правой оппозиции, регулярно поставлял им материалы о положении в ЦК и всячески подталкивал на борьбу с руководством партии.
Наверное, какая-то доля истины во всем этом была, но, по-видимому, Томский намеренно сгустил краски, рассчитывая таким образом поквитаться с Ягодой, которого он, вероятно, считал виновным в предвзятом ведении следствия и получении от арестованных вымышленных показаний о нем и других руководителях бывшей правой оппозиции.
К такому же выводу пришел и Ежов, так прокомментировавший в письме к отдыхающему в Сочи Сталину обвинения в адрес Ягоды:
«Лично я думаю, что в свое время он, несомненно, по-дружески путался с некоторыми из правых. Когда увидел, куда идет дело, порвал с ними и вряд ли имел хотя бы отдаленную связь. Думаю, что Томский выбрал своеобразный метод отомстить, рассчитывая на его правдоподобность. Мертвые де не лгут»{193}.
Хотя Томскому удалось избежать следствия, но оставались его единомышленники — Бухарин и Рыков. Своими соображениями о том, как следует поступить с ними, Ежов поделился со Сталиным в письме от 6 сентября 1936 г.:
«Лично я сомневаюсь в том, что правые заключили прямой организационный блок с троцкистами и зиновьевцами. Троцкисты и зиновьевцы политически были настолько дискредитированы, что правые должны были бояться такого блока с ними. Я думаю, что правые знали о существовании троцкистско-зиновьевского блока, знали о терроре, информировались у них и смотрели на это дело со стороны, рассчитывая, что, в результате успешной террористической деятельности троцкистов и зиновьевцев, они смогут воспользоваться результатами как не дискредитированная политически организованная сила. Для этого они, несомненно, имели свою собственную организацию правых, которая тоже, очевидно, стояла на почве террора… Я просил сейчас чекистов собрать мне все материалы о правых… с тем чтобы еще раз посмотреть повнимательнее линию правых.
Вне зависимости от результатов работы в этом направлении правые настолько дискредитированы, что оставить безнаказанно всю их деятельность невозможно. Сейчас буквально все партийные организации обращаются в ЦК ВКП(б) и в печать с запросами о том, какие меры приняты к правым. Самым минимальным наказанием, совершенно обоснованным политически, является, по-моему, вывод их из состава членов ЦК[43] и высылка на работу в отдаленные места. Оставлять в таком положении далее — невозможно. Тут нужны Ваши твердые указания»{194}.
Однако таких указаний не последовало. Сталин, возможно, еще не решил, как ему следует поступить с лидерами бывшей правой оппозиции, и, видимо, ждал результатов проводимого расследования, чтобы уже тогда определиться окончательно.
Одним из элементов этого расследования стала очная ставка между Бухариным и Рыковым, с одной стороны, и находящимся под стражей Сокольниковым — с другой. На путь сотрудничества со следствием Сокольников вступил в конце августа 1936 г. В ходе трех последовательных допросов (24–25 августа, 30 августа и 2 сентября 1936 г.) он подтвердил свое участие в запасном центре троцкистско-зиновьевского блока, созданного на случаи провала основного центра, а по поводу правых сообщил, что они не только были в курсе деятельности троцкистско-зиновьевских заговорщиков, но и непосредственно входили в запасной центр (в лице М. П. Томского) и участвовали в разработке всех мероприятий, направленных на захват власти. В частности, Сокольников показал, что на происходивших в феврале-марте 1936 г. встречах членов запасного центра было якобы решено увязать намеченные террористические акты против Сталина в Москве, Жданова в Ленинграде, Постышева и Косиора в Киеве с выступлением в этих городах воинских частей, руководимых офицерами-участниками заговора. «Весь этот план… был подтвержден специальной директивой Троцкого, в которой прямо предлагалось опираться при захвате власти на преданные кадры в Красной Армии», — добавил Сокольников{195}.
