При этом Томский вместе с наркомом связи Рыковым будто бы должны были в момент единовременного выступления в Москве, Ленинграде и Киеве обеспечить заговорщиков необходимыми средствами связи — радиостанциями и телеграфом. Эту часть плана Томский якобы брался осуществить при помощи группы единомышленников из числа правых, работающих в органах связи.
«Мы — я, Пятаков и Томский, — предполагали в случае благоприятного… развертывания событий объявить в виде временной меры военную диктатуру во главе с Пятаковым… Осуществление террористических актов над руководством партии и правительства мы намерены были выдать за посягательство белогвардейцев на жизнь руководителей и организаторов Октябрьской революции и, пользуясь возникшим смятением среди руководителей партии и правительства, призвать население страны сплотиться вокруг лозунга защиты Октябрьской революции. Главным требованием должно было быть требование расширить состав руководства партии и правительства с привлечением в него Зиновьева, Каменева, Сокольникова, Пятакова, Рыкова, Томского. Мы считали, что привлечь Троцкого сразу после совершенного переворота по соображениям тактическим нельзя будет и что это станет возможным после укрепления положения блока.
На этих же встречах, — продолжал Сокольников, — мы намечали поручить Бухарину и Радеку составление проектов двух манифестов от имени временного правительства для распространения их в случае успеха нашего заговора. Один документ предназначался для СССР, другой — для капиталистического мира»{196}.
8 сентября 1936 г. Прокурор СССР А. Я. Вышинский в присутствии начальника Экономического отдела ГУГБ НКВД Д. М. Дмитриева и начальника одного из отделений Экономического отдела И. И. Чертока встретился с Сокольниковым, и в ходе их беседы тот подтвердил свои показания и заявил, что готов повторить их и на очных ставках. Вечером того же дня в кабинете Ежова в присутствии Кагановича и Вышинского состоялись очные ставки Сокольникова сначала с Рыковым, затем с Бухариным. Сокольников повторил все еще раз, после чего и Рыков, и Бухарин задали ему один и тот же вопрос: почему, неоднократно встречаясь с ними, он ни разу даже не намекнул о своем участии в деятельности троцкистско-зиновьевской организации, о ее замыслах и вообще не попытался хоть когда-нибудь поговорить с ними на соответствующие темы.
Сокольников объяснил это соображениями конспирации.
После проведения очной ставки Вышинский, Каганович и Ежов побеседовали отдельно с Рыковым и Бухариным. Те продолжали настаивать на своей невиновности, при этом Бухарин заплакал и заявил, что при таких обвинениях он готов пойти на крайние меры, так как не может жить под постоянным подозрением.
В конце концов, убедившись, что все утверждения Сокольникова об участии Бухарина и Рыкова в деятельности троцкистско-зиновьевского блока основываются на свидетельствах третьих лиц (покойного Томского, расстрелянного Каменева и др.), Ежов и Каганович поняли, что ничего серьезного инкриминировать бывшим лидерам правых пока невозможно, и поручили Вышинскому сделать соответствующее объявление в прессе. 10 августа 1936 г. в «Правде» было помещено заявление Прокуратуры СССР, в котором, в частности, говорилось:
«Следствие не установило юридических данных для привлечения Н. И. Бухарина и А. И. Рыкова к судебной ответственности, в силу чего настоящее дело дальнейшим следственным производством прекращается».
Внешне все закончилось победой Бухарина и Рыкова, однако слова об отсутствии юридических данных, которые они были готовы рассматривать как отказ от подозрений в их адрес, на самом деле означали лишь признание недостаточности собранных улик.
Но если с лидерами правых было еще не все ясно, то по поводу таких видных в прошлом троцкистов, как Г. Л. Пятаков и К. Б. Радек, сомнений не возникало. Показаний об их «преступной» деятельности скопилось более чем достаточно, и пришло время как-то определиться с их дальнейшей судьбой. В письме к Сталину от 6 сентября 1936 г. Ежов писал:
«Сейчас я ни на минуту не сомневаюсь в том, что Радек и Пятаков, как и Сокольников, являются действительными руководителями контрреволюционной банды троцкистов и зиновьевцев после кировских событий[44].
Мне понятны трудности, связанные с их арестом, с точки зрения общественного мнения за границей. Новый процесс затевать вряд ли целесообразно. Арест и наказание Радека и Пятакова вне суда несомненно просочатся в заграничную печать. Тем не менее на это идти надо. Все равно вся заграничная печать пишет и утверждает, что Радек и Пятаков давным-давно арестованы»{197}.
Согласие вождя было получено, и в ночь с 11 на 12 сентября 1936 года Пятаков, находившийся в это время в служебной командировке под Нижним Тагилом, был арестован. Пять дней спустя арестовали и Радека. Однако, помимо лидеров бывшей троцкистской оппозиции, нужно было решить, что делать со всеми остальными троцкистами и зиновьевцами. Несколько сотен их арестовали в ходе подготовки к только что закончившемуся процессу, другие находились в изоляторах и ссылке, и было ясно, что в новых условиях этого наказания для них совершенно недостаточно.
Решение данного вопроса было возложено на комиссию в составе Ежова, Вышинского и Ягоды.
«Стрелять придется довольно внушительное количество, — писал Ежов Сталину 6 сентября 1936 г. — Лично я думаю, что на это надо пойти и раз навсегда покончить с этой мразью. Понятно, что никаких процессов устраивать не надо. Все можно сделать в упрощенном порядке по закону от 1 декабря [1934 г.] и даже без формального заседания суда»{198}.
Подработав эту идею, Ежов некоторое время спустя представил на утверждение вождя проект решения Политбюро поданному вопросу. В нем говорилось:
«1. До последнего времени ЦК рассматривал троцкистско-зиновьевских мерзавцев как передовой политический и организационный отряд международной буржуазии. Последние факты говорят о том, что эти господа скатились еще больше вниз, и их приходится теперь рассматривать как шпионов, разведчиков, диверсантов и вредителей фашистской буржуазии в Европе.
2. В связи с этим необходима расправа с троцкистскими мерзавцами, охватывающая не только арестованных, следствие по делу которых уже закончено, и не только подследственных вроде Муралова[45], Пятакова, Белобородова[46] и других, дела которых еще не закончены, но и тех, которые были раньше высланы.
3. В общей сложности расстрелять не менее тысячи человек. Остальных приговорить к 8-10 годам заключения, плюс столько же лет ссылки в северные районы Якутии»{199}.
Третий пункт был Сталиным исключен, а первые два были утверждены решением Политбюро, принятым 29 сентября 1936 года. По-видимому, вождь решил, что не пристало высшему партийному органу регулировать, пусть даже сверхсекретными решениями, количество уничтожаемых политических противников. Все это нетрудно было сделать в рабочем порядке без излишней огласки, и уж сколько человек придется расстрелять, а сколько отправить в лагеря — подскажет сама жизнь.
* * *
Помимо участия в решении общеполитических вопросов, Ежов в сентябре 1936 года вплотную занимался и одной сугубо конкретной проблемой. Следствие по делу троцкистско-зиновьевского центра со всей очевидностью показало, что некоторые руководящие кадры НКВД уже не отвечают тем требованиям, которые предъявляет к ним руководство страны. Органам госбезопасности приходилось решать теперь гораздо более сложные, чем раньше, задачи, поскольку бороться приходилось уже не только с остатками враждебных классов или иностранной агентурой, но и с «заговорщиками» и «вредителями» внутри самой партии. Однако всерьез заниматься данной проблематикой многим чекистам, судя по всему, не хотелось, что наглядно продемонстрировало и расследование обстоятельств убийства С. М. Кирова и только что закончившийся процесс троцкистско-зиновьевского центра. В своем уже не раз упоминавшемся письме к Сталину от 6 сентября 1936 г. Ежов, помимо прочего, писал:
