И наконец, «для создания режима, обеспечивающего должную изоляцию особо опасных лиц» из числа подследственных и осужденных за так называемые контрреволюционные преступления, в составе Главного управления государственной безопасности создавался свой собственный Тюремный отдел с подчинением ему тюрем особого назначения (так называемых политизоляторов), числящихся до этого за Административно-хозяйственным управлением, а также некоторых тюрем, входящих в систему ГУЛАГа.
Таким образом, в результате ежовских нововведений общее число отделов ГУГБ НКВД возросло с восьми до десяти, еще два отдела (водного транспорта, шоссейных дорог и связи и оперативной техники) добавились весной и летом 1937 г., и в таком виде данная структура просуществовала до середины 1938 года.
Начальником Главного управления государственной безопасности был наконец официально утвержден первый заместитель Ежова Я. С. Агранов, который еще с конца 1935 года, в соответствии с устным поручением Сталина, формально считался ответственным за работу данного управления. Но официально в этой должности он тогда утвержден не был, и фактически, пока наркомом был Ягода, он же и руководил ГУГБ. Теперь, когда власть в НКВД сменилась, Агранов был, конечно, наиболее подходящим кандидатом на этот ответственный пост. Однако у Сталина начали уже, видимо, появляться какие-то сомнения относительно его способности бороться с врагами режима по-настоящему, и Ежову пришлось затратить определенные усилия, чтобы переубедить вождя.
Как раз в это время В. Е. Цесарский, который, став особоуполномоченным при наркоме, продолжал некоторое время выполнять и функции референта Ежова в аппарате ЦК, проводил партийное расследование по делу агента Л. Б. Зафрана (о нем шла речь в предыдущей главе) и разбирался с заместителем начальника Управления НКВД по Московской области А. П. Радзивиловским, выясняя его роль во всей этой истории. Во время одной из бесед Цесарский предложил Радзивиловскому написать на имя Ежова заявление, в котором, с одной стороны, обвинить Г. Г. Ягоду и начальника Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Г. А. Молчанова в торможении ряда дел по троцкистам, а с другой — напротив, всячески выпятить роль Агранова[51]. Возможно, речь должна была идти об участии последнего в расследовании троцкистско-зиновьевского «заговора», когда, благодаря Агранову и, кстати, помогавшему ему в тот момент Радзивиловскому, удалось добиться важных признательных показаний от Е. А. Дрейцера, во многом определивших успех всего процесса.
С поставленной задачей Радзивиловский справился. Его заявление Ежов показал затем Сталину, и Агранова удалось отстоять, хотя, как потом оказалось, ненадолго.
* * *
Придя в НКВД, Ежов сразу же объявил своим новым подчиненным о намерении покончить со сложившимися при Ягоде традициями замкнутости и кастовости. Выступая на одном из первых совещаний руководящего состава наркомата, он обратился к присутствующим с таким примерно заявлением:
«Если я в своей работе допущу что-нибудь неправильное, то вы, чекисты, вы, члены партии, можете пойти в ЦК, можете пойти в Политбюро. Нет у нас ничего другого, кроме нашей партии, и кто пойдет к нашей партии, честь тому и хвала»{205}.
Проверять искренность этих слов никто, естественно, не стал, да и смысла в этом не было, поскольку Ежов постоянно утверждал, что именно волю ЦК, а точнее — самого Сталина, он как раз и выражает, что, кстати, полностью соответствовало действительности.
Если декларировавшиеся Ежовым идеи усиления партийности никакого практического влияния на деятельность чекистов не оказали, то начавшееся с его приходом поощрение так называемых активных методов допроса произвело настоящий переворот в работе органов НКВД. До Ежова следователи в основном использовали такие сравнительно мягкие методы воздействия на арестованных, как уговоры, угрозы, в том числе и в отношении родственников, ухудшение условий содержания, частичное ограничение сна и т. д. Такая тактика оправдывала себя, когда арестованных было относительно мало, и многих из них путем кропотливой индивидуальной работы удавалось довести до нужного состояния. Однако с приходом Ежова «врагов народа» становилось все больше, нагрузка на следователей росла, и в этих условиях многие из них, стремясь выполнить поставленные начальством задачи, начинают периодически прибегать к методам физического воздействия на арестованных. Это не только ускоряло процесс следствия, но и давало результаты, на которые в ином случае трудно было рассчитывать. В ходе допросов «с пристрастием» подследственные не только признавались в самых немыслимых преступлениях, но и называли большое количество «сообщников», среди которых встречались весьма известные люди.
Такие результаты получали высокую оценку руководства, добившиеся их сотрудники ставились в пример другим, и постепенно новые методы работы получали все более широкое распространение. Правда, поначалу их применяли осторожно, с оглядкой, и как только по кабинетам, где проводился допрос, проходил слух о приезде в следственную тюрьму Ежова, подвергшихся избиению арестантов быстро сдавали дежурному для возвращения обратно в камеру. Постепенно, однако, стало ясно, что никаких проблем приезды Ежова не создают и что на заявления арестованных о применении к ним незаконных методов воздействия он не только не реагирует, но, напротив, даже поощряет подобные способы получения признательных показаний.
Помощник начальника ивановского областного управления НКВД М. П. Шрейдер, оказавшийся в конце 1936 года по делам службы в Москве, вспоминал впоследствии о своем разговоре с бывшим сослуживцем В. Н. Ильиным, работавшим тогда в Секретно-политическом отделе ГУГБ НКВД:
«На мой вопрос, что из себя представляет новый нарком, Виктор начал расхваливать его демократичность и простоту, рассказывая, что он ходит по кабинетам всех следователей, лично знакомясь с тем, как идет работа.
— И у тебя был? — спросил я.
— Конечно, был. Зашел, а у меня сидит подследственный. Спросил, признается ли, а когда я сказал, что нет, Николай Иванович как развернется и бац его по физиономии… И разъяснил: «Вот как их надо допрашивать!» — последние слова он произнес с восторженным энтузиазмом» {206}.
«Обескураженный, с тяжелым чувством расстался я с ним, — пишет М. П. Шрейдер. — Ведь в течение стольких лет при Феликсе Эдмундовиче [Дзержинском] от всех чекистов строго требовали даже голоса на арестованного не повышать, не то чтобы ударить, а теперь «сталинский нарком» сам учит, как бить арестованных. Помимо того, что это в принципе аморально, я не мог не протестовать мысленно и по чисто профессиональным причинам. Ведь если сведения «выбиты», как узнать, не самооговор ли это? Как узнать главное: враг перед тобой или ослабевший от побоев и издевательств невинный человек?»{207}
Конечно, времена Ф. Э. Дзержинского остались далеко позади, но даже и сравнительно недавно, в 1931 г., в своем известном письме «Ко всем чекистам» тогдашний зампред ОГПУ, а фактически (в связи с болезнью В. Р. Менжинского) его руководитель Ягода, обращаясь к коллегам, заявлял, ссылаясь на жалобы подследственных:
«Партия и рабочий класс никогда нам не простят, если мы хоть в малейшей мере станем прибегать к приемам наших врагов. Издевательства над заключенными, избиения и применение других физических способов воздействия являются неотъемлемыми атрибутами всей белогвардейщины. ОГПУ всегда с омерзением отбрасывало эти приемы, как органически чуждые органам пролетарской власти. Чекист, допустивший хотя бы малейшее издевательство над арестованным, допустивший даже намек на вымогательство показаний, — это не чекист, а враг нашего дела»{208}.
