Именно тогда, в Ленинграде, Ежов близко с ним познакомился, а познакомившись, подружился, чему в немалой степени, вероятно, способствовала их обоюдная любовь к крепким напиткам. И хотя Заковский, занимая ответственные должности в структурах НКВД, сохранил присущие ему в молодости наклонности, за что Ежов чуть ли не в глаза называл его уголовником, это не мешало их отношениям. Ежов был с Заковским на ты, называл его «Ленечкой» и периодически без особой служебной необходимости вызывал на несколько дней в Москву погостить у себя дома.
В конце 1937 года в небе над Заковским появились небольшие тучки — Сталин начал выражать недовольство в связи с доходившими до него сведениями о так называемом бытовом разложении Заковского — пьянках, в том числе и с участием женщин сомнительного поведения.
В этих условиях Ежов счел нецелесообразным оставлять Заковского и дальше в Ленинграде, где у него было слишком много недоброжелателей, не упускающих случая сообщить о его оплошностях наверх. В январе 1938 года удалось добиться согласия Сталина на перевод Заковского в Москву и назначение заместителем наркома, а по совместительству также и начальником московского управления НКВД. Вероятно, Ежов сумел доказать, что богатый чекистский опыт Заковского принесет пользу при работе в центральном аппарате НКВД, а его вредные привычки легче будет изжить в условиях жесткого контроля, под который он попадет, оказавшись в Москве.
Заковский, помимо того, что о нем уже говорилось, был известен еще и как один из самых беззастенчивых фальсификаторов[104]. Приехав в Москву, он от своих методов отказываться не стал, и вскоре местные чекисты (сами по части фальсификаций отнюдь не новички) с удивлением обнаружили, что им есть чему поучиться у других. Так, например, Заковским были введены лимиты на аресты по национальным линиям. Никаких решений Политбюро или приказов НКВД о квотах на репрессирование «национальных контингентов» не существовало, однако Заковского это не смущало. Он успешно использовал данную методику в Ленинграде и не видел причин отказываться от нее в Москве, так что вскоре оперативные подразделения московского управления НКВД получили плановые помесячные задания на арест представителей некоренных национальностей. Установка Заковского «бить морды при первом же допросе» позволила в кратчайшие сроки «выявить» десятки контрреволюционных организаций и групп, якобы созданных на заводах, в учреждениях и воинских частях, и число их росло день ото дня.
Возросшая активность московского управления (а она проявлялась не только в отношении «национальных контингентов») высоко оценивалась Ежовым, радовался успехам Заковского на новом месте и Сталин. Получив в феврале 1938 г. сообщение Ежова о том, что в ходе ликвидации «контрреволюционного эсеровского подполья» московским управлением НКВД арестовано 156 человек, в том числе 11 членов партии, Сталин писал:
«т. Заковский — не т. Реденс[105]. Видно, что т. Заковский напал на жилу, как говорят золотопромышленники. Реденс как чекист не стоит левой ноги Заковского. Желаю успеха т. Заковскому. Нужно продолжать корчевку эсеров. Эсеры — большая опасность»{403}.
Тем не менее, несмотря на впечатляющие успехи в работе, с Заковским, как и с Булахом, пришлось расстаться. В бумагах Ежова в качестве примера прегрешений Заковского встречается без расшифровки упоминание о его «разговорах о Сталине»{404}. По-видимому, речь идет о каких-то дошедших до вождя нелицеприятных высказываниях в его адрес, которые Заковский позволил себе, вероятно, на не вполне трезвую голову, и, если дело обстояло действительно так, это могло стать главной причиной резкого поворота в его судьбе.
Официальная мотивировка была, конечно, другой. На заседании Политбюро 14 апреля 1938 г., где рассматривался вопрос о Заковском, речь шла об упущениях в его служебной деятельности, относящихся к периоду, когда он возглавлял ленинградское управление НКВД. В решении говорилось:
«1. Ввиду того, что в работе по Ленинградскому УНКВД выяснился ряд серьезных недостатков за период работы т. Заковского, как-то: переписка заключенных с волей… создание ряда дутых дел, засоренность аппарата УНКВД шпионскими элементами, которые работали до последнего времени, несмотря на имеющиеся на них компрометирующие материалы, — ЦК ВКП(б) считает, что т. Заковский не может сейчас пользоваться полностью политическим доверием как руководитель чекистской работы.
2. ЦК постановляет: освободить т. Заковского от обязанностей заместителя наркома внутренних дел СССР и назначить его начальником строительства Куйбышевского гидроузла, где он должен своей работой восстановить полное к себе доверие»{405}.
Однако ни полностью, ни частично восстановить к себе доверие Заковский не успел, так как две недели спустя в соответствии с распоряжением Сталина его арестовали.
В том же апреле 1938 года Ежову пришлось расстаться с другим своим выдвиженцем — бывшим наркомом внутренних дел Украины, а в дальнейшем — начальником Транспортного отдела ГУГБ НКВД И. М. Леплевским. В конце мая, как уже говорилось, настала очередь Г. С. Люшкова, а также еще одного ежовского фаворита — начальника Управления НКВД по Свердловской области Д. М. Дмитриева.
Ежов близко познакомился с ним в декабре 1934 года в Ленинграде. Являвшийся в то время помощником начальника Экономического отдела ГУГБ НКВД, Дмитриев входил в состав бригады чекистов, прибывших для расследования обстоятельств гибели С. М. Кирова, причем лично ему поручено было добиться признаний от убийцы Кирова Леонида Николаева, с каковой задачей он вполне успешно справился. Столь же эффективной была и его работа по так называемому «московскому центру» (декабрь 1934 года — январь 1935-го), когда, благодаря показаниям, полученным им от одного из арестованных (И. П. Бакаева), удалось ослабить сопротивление других подследственных, и в результате появилась возможность организовать судебный процесс над ними. В 1936 г., еще при Ягоде, Дмитриев был назначен начальником свердловского областного УНКВД, где с тех пор и работал, усердно выявляя и уничтожая «врагов народа», имевших несчастье проживать на подведомственной ему территории.
Дмитриеву был присущ свой собственный стиль, заметно отличающий его от многих других начальников региональных управлений НКВД. Он и его подчиненные старались воздействовать на арестованных не столько битьем, сколько убеждением, усиленно внушая подследственным, что показания, которых они добиваются, нужны партии и стране как документы для изобличения капиталистического окружения, для предъявления претензий к тем или иным иностранным государствам. Арестованным обещали, что после того, как все закончится, они вместе с семьями уедут в другую область, получат там работу, а затем, спустя два-три года, снова смогут вернуться на Урал.
Поскольку партия всегда жила по принципу «цель оправдывает средства», многие заключенные верили в даваемые им объяснения и с большей или меньшей охотой шли навстречу следователям, сочиняя фантастические истории о своей и своих знакомых шпионской, террористической и тому подобной деятельности. В тюрьмах свердловского УНКВД были даже созданы так называемые «коммунистические камеры», где сидели члены партии, выполнявшие, как они думали, задание особой важности и зорко следившие, чтобы к ним в камеру случайно не попал какой-нибудь социально чуждый элемент, например бывший белый офицер или, скажем, священнослужитель.
Избранная Дмитриевым тактика давала хорошие результаты, позволяя регулярно отправлять в Москву все новые и новые телеграммы с ходатайствами на арест выявленных контрреволюционеров — большей частью секретарей районных партийных и комсомольских комитетов, председателей райисполкомов и т. д. Со временем, однако, такая результативность начала многих смущать. По НКВД поползли слухи, что Дмитриев арестовывает кого попало, что не может быть, чтобы почти все деревенские партийные и комсомольские секретари являлись участниками заговора. Но у Ежова подобных сомнений не возникало, и он легко давал санкции на арест заявленных Дмитриевым лиц.
