Поставленная на поток фабрикация следственных дел требовала и соответствующего организационно-технического обеспечения, поэтому краевое управление и районные отделы НКВД превратились в настоящие пыточные застенки. Свидетельствует бывший начальник ессентукского горотдела НКВД Г. М. Добыкин:
«Это было ужасное зрелище, когда нельзя было пройти по коридору третьего, четвертого и других отделов краевого управления. Били в каждом кабинете и кого попало. Приезжающие работники с периферии проходили курс обучения, были такие случаи, когда одного человека избивали по 7–8 человек, и в результате уносили его полуживого»{399}.
В тот раз Булах отделался лишь легким испугом. Хотя Фриновский и предложил проинформировать Сталина о ситуации в Орджоникидзевском крае, Ежов на это не пошел. Более того, на состоявшемся в январе 1938 года совещании руководящего состава НКВД он, к удивлению многих присутствующих, фактически поддержал Булаха. Не вполне ясно, чем объяснялось такое его покровительственное отношение к руководителю орджоникидзевских чекистов, которого один из сослуживцев охарактеризовал так: «настоящий, бандит с большой дороги, бродяга и разбойник, типичная фигура таежной России XIX века»{400}. Вероятно, Ежову нравилось, с каким рвением Булах борется с «врагами народа», возможно, существовали какие-то другие причины, но, как бы там ни было, прошло совсем немного времени, и с Булахом пришлось все же расстаться. Слишком уж вопиющими оказались результаты его деятельности, и замалчивать их становилось уже опасно.
Булах переусердствовал. Возглавляемое им управление вышло за пределы установленного для Орджоникидзевского края лимита на расстрел, а он не видел в этом ничего особенного, считая утвержденные в Москве количественные параметры простой формальностью. Формальностью считал он, видимо, и то, что многие арестованные не доживали до суда. Так, вследствие жестоких избиений со стороны работников одного из районных отделений НКВД, погибли в ходе допросов семь подследственных, причем одного из них Булах распорядился провести через судебную «тройку» как живого и оформить затем как расстрелянного. Имел также место случай, когда Военная коллегия Верховного Суда, рассмотрев одно из групповых дел, переданных орджоникидзевским управлением, и не найдя оснований для вынесения смертного приговора, направила его на доследование, однако, вместо этого, дело по указанию Булаха было рассмотрено во внесудебном порядке на «тройке», по решению которой все обвиняемые были осуждены к высшей мере наказания.
Опасаясь, что информация о «художествах» Булаха дойдет до Сталина в обход НКВД, Фриновский в конце концов уговорил Ежова «сдать» своего фаворита. Правда, сам Ежов обсуждать с вождем такую скользкую тему не захотел и поручил Фриновскому сделать это в его отсутствие, пока он будет находиться в командировке на Украине. Однако сомнения у него все равно оставались, и когда Фриновский, позвонив в Киев, сообщил о своей беседе со Сталиным, то услышал в ответ: «А стоило ли?» «Я не пойму, — жаловался Фриновский Дагину, — ведь договорились точно, что я пойду в ЦК доложить материалы, а теперь он недоволен. Не пойму я этого»{401}.
Решением Политбюро от 21 февраля 1938 года Булах был освобожден от занимаемой должности и отозван в Москву. А тем временем сведения о творящихся в крае бесчинствах получили дополнительную огласку: группе арестованных удалось переслать на имя Сталина заявление, в котором они жаловались на фальсификацию их дел и провокационные методы ведения следствия.
В конце апреля 1938 года Сталин поручил заместителю Ежова по Комиссии партийного контроля (КПК) М. Ф. Шкирятову съездить в Ворошиловск и разобраться в создавшейся ситуации.
С формальной точки зрения Шкирятов был подчиненным Ежова, но, поскольку после перехода в НКВД Ежов делами КПК практически не занимался, Шкирятов обрел достаточную самостоятельность, имел прямой выход на Сталина, так что необходимо было присматривать за ним, чтобы ставшая ему известной информация не ушла наверх бесконтрольно.
В качестве соглядатая Ежов приставил к Шкирятову В. Е. Цесарского, возглавлявшего в то время Секретно-политический отдел ГУГБ НКВД. Полученные Цесарским инструкции сводились к тому, чтобы ни в коем случае не раздувать данное дело, а, наоборот, свести его, по возможности, на нет, а также постараться, чтобы Шкирятов во всей этой истории особенно не копался.
Однако выполнить инструкции Ежова Цесарскому не удалось. Шкирятов был опытным аппаратчиком, и провести его было непросто. Вместе с Цесарским он побывал в ново-александровском районном отделении НКВД, откуда поступила жалоба, ознакомился со следственными делами находящихся там заключенных, принял участие в передопросе трех десятков арестованных и в опросе ряда сотрудников НКВД. Поэтому, когда, вернувшись, Цесарский отчитался о проделанной работе, Ежов не мог скрыть своего раздражения. Шкирятов узнал гораздо больше, чем следовало, и не было никакой возможности помешать ему сообщить обо всем увиденном Сталину. Единственное, что можно было сделать, это пригладить, насколько возможно, отчет о результатах проведенной проверки, и по указанию Ежова Цесарский несколько раз переделывал его, убирая наиболее острые моменты и представляя дело таким образом, что речь идет о случайных ошибках, допущенных отдельными работниками.
Но и то, что осталось, выставляло работу местных чекистов в самом неприглядном виде.
«Краевой и районные аппараты НКВД, — говорилось в отчете, — производили аресты по случайным непроверенным сведениям, на основании заведомо ложных показаний арестованных. Наряду с действительными врагами, арестовывались ни в чем не повинные честные советские люди, лучшие колхозники, честные партийцы… При проведении следствия работники краевого аппарата и районных отделений НКВД подвергали арестованных жестоким избиениям и издевательствам, применяя при этом самые ухищренные способы. Избитых арестованных водворяли затем в общие камеры, где заставляли их демонстрировать следы побоев, с тем чтобы угрозой избиения повлиять на других арестованных»{402}.
Что касается самого возмутителя спокойствия — П. Ф. Булаха, то его в конце апреля 1938 года арестовали. На допросах он неоднократно пытался объяснить, что действовал в соответствии с указаниями Ежова, однако эти заявления следователи у него не принимали, квалифицируя их как провокационные. В конце концов Булах был обвинен в принадлежности к антисоветской организации, созданной в органах НКВД бывшим наркомом Г. Г. Ягодой, и 28 июля 1938 года приговорен к расстрелу.
История с Булахом была в самом разгаре, когда возникли проблемы с одним из наиболее приближенных к Ежову людей — его заместителем и по совместительству начальником московского управления НКВД Л. М. Заковским.
Заковский представлял собой весьма колоритную фигуру. Латыш по национальности (настоящее его имя — Штубис Генрих Эрнестович), в юности он был моряком, побывал во многих странах, а вернувшись в Либаву, примкнул к анархистской организации, занимавшейся распространением нелегальной литературы, а заодно подготавливавшей ограбление одного из либавских банков. Будучи арестован, был приговорен к ссылке в Олонецкую губернию сроком на три года, по окончании которой переехал вначале 1917 года в Петроград. После революции поступил на службу в ВЧК и быстро там себя проявил. Наибольшую известность принесло ему участие в разгроме казанского отделения антибольшевистского «Союза защиты родины и свободы» в августе 1918 г., когда он под видом белогвардейского офицера проник в штаб заговорщиков и арестовал их.
После окончания Гражданской войны работал на руководящих должностях в органах госбезопасности на Украине, в Сибири и Белоруссии. Когда в декабре 1934 г., в связи с убийством С. М. Кирова, начальник ленинградского УНКВД Ф. Д. Медведь был отстранен от занимаемой должности, Заковского назначили на его место.
