— Сама-то я из Аомори. Там у нас олеандры почти не растут, а я очень люблю летние цветы. Шелковистую акацию. Индийскую сирень. Мальвы. Подсолнухи. Олеандры. Лотосы. А еще — лилии, летние хризантемы, хоуттуинии. Не нравятся мне только сирийские розы.

Я почувствовал раздражение: зачем — да еще с таким воодушевлением — перечислять все эти названия? Вот незадача! Но сердился я напрасно — больше она не произнесла ни слова. Уходя домой, я сказал девушке, тихонько стоявшей за спиной у жены: «Заходи в гости». «Хорошо», — ответила она, — и тут же пошла за нами следом, вошла в мою комнату и присела в уголок. Вот с этого-то все и началось. Подосадовав, что в минуту хорошего расположения духа позволил себе увлечься каким-то олеандром, я поручил жене посадить его, а сам пошел в свою каморку — беседовать с Мацуко. Я разговаривал с ней о том о сем, и чудесное ощущение уюта разливалось по всему телу, словно, устроившись удобно в кресле, я погрузился в чтение любимой книги. «Наконец-то at home![51]» — пело в груди, и я беззаботно болтал с ней, забывая обо всем.

На следующий день Мацуко бросила в наш почтовый ящик сложенный вчетверо листок европейской бумаги. В то утро я поднялся раньше жены — мучила бессонница. Дочищая на ходу зубы, пошел за газетами и обнаружил в ящике аккуратно сложенный листок бумаги. Там было написано:

«Вы очень мудрый человек. И умирать Вам никак нельзя. Никто не знает об этом, но для Вас я готова на все. Готова в любой момент расстаться с жизнью».

За завтраком я показал записку жене и послал ее к соседке — просить, чтоб отпускала эту славную девушку ко мне почаще. С тех пор Мацуко каждый день приходит сюда.

— Мацуко нехороша собой, суждено ей, видно, стать повивальной бабкой, — однажды сказал я, будучи чем-то раздражен. Она не была дурнушкой, но лицо ее с приплюснутым носиком никто бы не назвал красивым. Правда, уголки ее губ очень мило загибались кверху, а большие черные глаза были просто прелестны. Когда я спрашивал жену о ее фигуре, та отвечала:

«Для своих шестнадцати она, пожалуй, слишком мала». И добавляла: «Всегда такая чистенькая. Видно, матушка ее очень опрятна».

Беседуя с Мацуко, я забывал обо всем на свете.

— Когда мне исполнится восемнадцать, я уеду в Киото и буду служить там в чайном доме.

— Вот как? Это уже решено?

— Одна мамина приятельница содержит там большой чайный дом.

По-видимому, она имела в виду что-то вроде ресторана. «Отец — начальник станции, и все-таки дочери приходится искать работу», — неодобрительно подумал я.

— Что же, ты станешь служанкой?

— Да. Но все говорят, это очень известный чайный дом. Один из самых роскошных в Киото.

— Придется приехать к тебе в гости.

— Обязательно приезжайте, — серьезно сказала она. А потом пробормотала еле слышно, отведя глаза куда-то в сторону:

— Только приезжайте один.

— Думаешь, так будет лучше?

— Да, — кивнула она, теребя пальцами край рукава. — Если вы приедете не один, моих сбережений надолго не хватит.

Мацуко, кажется, собиралась меня угощать.

— У тебя есть сбережения?

— Меня мама застраховала. Когда мне исполнится тридцать два, я получу много денег, может быть, даже несколько сотен йен.

Однажды под вечер мне вдруг вспомнился рассказ об одной слабовольной женщине, которая вот-вот должна была родить ребенка без мужа, и, забеспокоившись, — что если и с Мацуко случится нечто подобное? — я решил выведать, что она думает по этому поводу:

— Блюдешь ли ты свою чистоту, Мацуко?

Мацуко в соседней комнате помогала жене распарывать платье. Несколько минут оттуда не доносилось ни звука, потом я услышал:

— Да.

— Вот и хорошо. — Повернувшись на другой бок, я закрыл глаза. На душе сразу стало спокойнее.

На днях, при Мацуко, я запустил в жену кипящим чайником. Я вошел, когда она писала письмо, собираясь отправить немного денег одному моему нуждающемуся приятелю, и потребовал, чтобы она не делала этого — нам не по средствам помогать другим, — на что жена совершенно невозмутимо ответила, что деньги, которые она хочет послать, принадлежат лично ей, она сэкономила их из выделенных на мелкие расходы. Я страшно разгневался, закричал: «Вечно ты лезешь не в свои дела!» — и с силой подбросил чайник кверху, целясь в потолок. Потом, как-то сразу обмякнув, упал в кресло и взглянул на Мацуко. Она стояла, сжимая в руке ножницы, словно готовая ими проткнуть… Кого? Меня или жену? Мне это было безразлично, поэтому я притворился, будто ничего не замечаю, а жена, видимо, просто не обратила на девушку внимания.

Больше я не стану писать о Мацуко. Почему-то вдруг расхотелось. Я дорожу этой девушкой больше жизни.

Мацуко уже не сидит рядом. Я отправил ее домой. Поздно.

Спустилась ночь. Надо спать. Вот уже три дня и три ночи я не смыкаю глаз — не могу уснуть, несмотря на все ухищрения, поэтому целыми днями хожу сонный, а к вечеру начинаю сильно клевать носом.

В те ночи, когда меня мучит бессонница, в дверях нередко появляется жена, плача: иди же ко мне, иди, потом ты уснешь, вот увидишь… Я пробовал и этот способ, но тщетно.

Лежу без сна, а перед глазами — светящийся круг от фонаря— помните, там у рощи, рядом с соседней деревней… Похож на цветок репейника.

Уснуть, только бы уснуть! Но прежде — дописать до конца начатое. Ложусь в постель, приготовив у изголовья бумагу и самый мягкий карандаш.

Каждую ночь, каждую ночь: лавиной усыпанных цветами веток, безумным круженьем-порханьем вокруг головы — нескончаемый поток слов… Что принесет он сегодня? Прозрачен и пуст, словно небо — только что кончился снегопад, я ворочаюсь в темноте, а в голове — ни единой мысли, только стыд, страстное желание превратиться в камень…

Ловлю сачком голубых бабочек, порхающих в далеком — не дотянуться — небе. Одна, две, еще одна… Понимаю: слова пусты, но ловлю, ловлю голубых бабочек…

Слова, пришедшие ночью:

«Данте — Бодлер — я. Эта линия казалась мне прямой, как натянутая струна. И более — никого…»

«Смерть, на смену ей — новое движение».

«Живу ради долгой жизни».

«Красота невзгод».

«Ничего, кроме facts».

Знаю: бродить ночью по улицам — вредно для моего здоровья, но это лишь усиливает удовольствие, получаемое от таких прогулок! Бамбуковая трость. (Кое-кто из окрестных жителей называет ее хлыстом.) Без нее пропадает почти половина удовольствия… Постукиваю по фонарным столбам, по стволам деревьев, скашиваю траву под ногами… Вот квартал рыбаков. Все давно уже крепко спят. День здесь начинается рано. Разливанное море грязи. Вхожу в него, не снимая гэта. Скрежещу зубами от отвращения. Думаю только о смерти. Грубый мужской голос: «Эй, растяпа, смотри в оба, не зевай!» Бормочу вполголоса: «Сам растяпа, о себе беспокойся». В квартале Фунабаси— полным-полно собак. Залает одна— подхватывает другая, третья… В черной коляске рикши — гейша. Перегоняет меня. Оглядывается, смотрит сквозь прозрачный верх коляски…

«Если бы он хорошо видел…» — жена слышала в бане, как две гейши с нечистой кожей судачили обо мне. Бесспорно, во мне есть что-то привлекательное для женщин в возрасте двадцати семи-двадцати восьми лет… «Ах, вот если б он, — с разрешенья брата, конечно, — взял меня на содержание…» «Правда, правда…» — говорила жена, припудриваясь перед зеркалом. (Ах, было б это годом раньше, ну хотя бы всего полгода назад…)

Настенные часы в доме с низкой стрехой. Вдруг начинают бить: дон-дон… Бегу, волоча за собой искалеченную левую ногу. Поздно, сбежал, нет его… Торговец рисом трудится, не покладая рук. Белый от рисовой муки, зарабатывает на жизнь жене и трем сопливым ребятишкам… А я… (Впрочем, внешность обманчива — разве не работаю и я в поте лица своего? Так чего мне стыдиться?) Шум машин по очистке риса…

Сато Харуо говорит: «Предел дурного вкуса», имея в виду красоту напыщенную… Литератор Полегче, Литератор Потяжелее… Вверх — вниз, вверх — вниз… Точнейшие весы для сонного зелья. Безликая сестра милосердия грубо трогает чаши…